Перл Бак - Императрица

Дама Миао похвалила:

— Хорошо получилось, почтенная.

— Я еще не закончила, — ответила Цыси.

Столь же тщательно она нарисовала еще одну ветвь, переплетенную с первой. Тут дама промолчала, и Цыси нахмурилась:

— Вам не нравится?

— Дело не в том, что мне нравится или нет, почтенная, — объяснила наставница, — вы сами должны подумать, сплели бы так ветви лучшие рисовальщики персиковых цветов.

— А почему они этого не сделали бы? — удивилась Цыси.

— Там, где речь идет об искусстве, правит не рассудок, а инстинкт, — ответила художница. — Они просто-напросто так не нарисовали бы.

Цыси широко раскрыла глаза и поджала яркие губы. Она хотела было возразить, однако наставница отказалась спорить.

— Если вы, почтенная, желаете сплетать ветви в такой манере, то, пожалуйста, делайте так, — сказала она мягко. — Теперь вы рисуете, как хотите.

Наставница замолчала. Подняв изящную головку, она пристально взглянула на ученицу и задумчиво сказала:

— Вы — любительница, почтенная, вам нет нужды посвящать жизнь рисованию, как это сделала я, потому что я — художница и все в моей семье были художниками. Если бы вы могли безраздельно отдаться этому занятию, сбросив государственное бремя, вы, почтенная, оказались бы среди величайших художников. Я вижу в вашей кисти силу и точность, а это свойства гения, которому для совершенства нужны только упражнения. Увы, в вашей жизни недостанет времени для того, чтобы великая императрица прославилась еще и как великая художница.

Она не успела закончить. Пока Цыси внимала наставнице и не сводила с нее огромных глаз, в комнату ворвался Ань Дэ-хай. Повернувшись к нему, женщины испугались: вид главного евнуха был ужасен. Глаза готовы были выпрыгнуть из орбит, грудь разрывалась от одышки, а на побледневшем лице выступил пот. По обрюзгшим щекам текли два ручейка.

— Почтенная! — завопил главный евнух. — Почтенная, готовьтесь…

Цыси мгновенно поднялась, ожидая услышать известие о смерти, но чьей?

— Почтенная, — визжал Ань Дэхай, — курьер из Кантона…город захвачен… иностранцы овладели им… наместник пленен — он перебирался через городскую стену, чтобы скрыться…

Императрица снова села. Это было несчастье, но не смерть.

— Возьмите себя в руки! — строго приказала она трясущемуся евнуху. — Я было подумала, глядя на вас, что враг уже вошел в дворцовые ворота.

Она отложила кисти, а дама Миао молча удалилась. Главный евнух ждал, утирая пот рукавом.

— Пригласите сюда принца Гуна, — обратилась к нему Цыси. — Затем пойдите и займите ваше место подле императора.

— Да, почтенная, — смиренно произнес главный евнух и поспешил к дверям.

Через несколько минут появился принц Гун, на этот раз один, без советников и принцев. Он уже знал дурные новости, потому что сам принял от изможденного курьера записку, написанную неизвестной рукой, но имевшую печать наместника. Депеша была при нем.

— Читайте, — велела Цыси, приняв почтительный поклон вельможи.

Принц Гун поспешно читал, а императрица восседала на небольшом троне и задумчиво разглядывала желтые орхидеи, стоявшие на столе. Она услышала все, что сообщил ей главный евнух, но также много нового. Высадились шесть тысяч вражеских солдат, они продвинулись к стенам Кантона и пошли на приступ. Императорские войска, растерявшись, бежали, а китайские мятежники, засевшие в городе, открыли ворота и впустили иноземцев. Наместник, видя опасность, пробрался к городской стене, а преданные офицеры стали опускать его вниз на веревке. Их заметили китайцы и сообщили об этом врагам, те направили к стене солдат, которые и схватили неудавшегося беглеца. В плен были взяты также высшие чиновники, а наместника увезли в далекую Калькутту, в Индию. Высокомерные и нечестивые, белые люди посадили новое правительство из одних китайцев и таким образом бросили вызов маньчжурской династии. Но хуже всего было то, что англичане заявили о новых требованиях их королевы, отказавшись уточнить, каких именно. Захватчики упорно настаивали на переговорах в столице лично с императором.

Тишину уютного уголка, где час назад императрица рисовала персиковые цветы, разрушила страшная весть. Императрица не произнесла ни слова. Наблюдая за Цыси, принц Гун жалел сидевшую перед ним красивую одинокую женщину и ждал, когда она заговорит.

— Мы не можем принимать этих невежественных иностранцев при нашем дворе, — сказала наконец императрица. — Все-таки я считаю, что они использовали имя королевы без ее ведома. Жаль, что я не могу говорить с ней, как не могу открыть народу смертельную болезнь императора. Наследник слишком мал, наследование не определено. Мы не можем допустить иностранцев. Нужно любой ценой тянуть время, давать обещания, и снова тянуть время. Будем ссылаться на зиму.

Принц огорчился, услышав такой ответ, но его голос прозвучал мягко:

— Императрица, я повторяю то, что уже говорил. Вы не понимаете характер этих людей. Уже слишком поздно. Их терпению пришел конец.

— Посмотрим, — ответила Цыси, не желая ничего добавлять.

Принц Гун умолял ее, уговаривал, но она лишь качала головой. Лицо ее было бледно, а под печальными глазами выступили черные тени.

— Посмотрим, — повторяла она, — посмотрим…

«Небо помогает мне», — подумала императрица, и действительно, холоднее той зимы люди не помнили. День за днем, просыпаясь и выглядывая из окна, Цыси отмечала, что слой снега становился все толще. Императорские курьеры покрывали путь до южных провинций в три раза медленнее, и в Кантоне ее ответ ждали месяцами. Престарелый наместник томился в тюрьме в Калькутте, куда его перевезли захватчики. Императрица судила этого человека сурово. Он не оправдал доверия Трона и заставил императора пережить унизительное поражение. Простить такое было нельзя. Пусть наместник умрет! Жалость и милосердие она прибережет для тех, кто того заслужит.

Снова пришла весна, горькая и тревожная. Цыси страстно ждала, когда на хурме появятся первые почки, а землю пробьют бамбуковые побеги. Во дворце распускались священные лилии — горшки с ними подогревались горячими углями. Вобрав в себя тепло углей, расцвели в фарфоровых плошках и карликовые сливы. Пожелав, чтобы впечатление от весны было полным, Цыси приказала развесить на деревцах клетки с птицами и наслаждалась их пением. Когда ее одолевали думы об опасности, которая угрожала стране, здесь она находила отраду. Императрица открывала клетки, птицы вылетали, садились ей на руки и на плечи, кормились у нее с руки. Так же ласково она играла с собачками. Ее сердце полнилось любовью к милым тварям: они были такие невинные!

Невинным был и маленький наследник. Величайшую радость императрице приносило то, что сын любил ее, пока ее одну. Когда Цыси входила в его комнату, малыш забывал всех остальных, бежал и бросался к ней в объятия. Цыси могла забывать о жалости, любой, кто гневил эту женщину, чувствовал ее неумолимую жестокость, но к слабым и робким созданиям Цыси относилась с нежностью. Императрица вела себя так со всеми, кто любил ее.