Борис Изюмский - Плевенские редуты

Фаврикодоров вдруг устыдился. Собственно, почему он так шарахнулся? Скорее всего, от неожиданности и, что скрывать, от вдруг возникшего страха. Ведь знал лучше других: турки сдерут кожу с живого, попадись он им в руки. Но, в конце концов, ему ли бояться смерти? Только вопрос: сумеет ли войти в роль? Попробует, раз очень надо! В детстве он с друзьями по улице устраивал дворовый цирк, и, кажется, не плохо. Что же, придется в годы преклонные записаться в лицедеи.

Выпрямившись и словно становясь во фронт, Фаврикодоров сказал:

— Сделаю все, что в моих силах! — будто бросился на бастион, не оглядываясь.

— Другого ответа и не ждал, — с облегчением произнес Скобелев, глаза его под широкими бровями подобрели. — Что такое? — кивнул он на левую руку Фаврикодорова.

— Ранен при Черной речке штуцерной пулей, выше локтя, навылет.

— Ясно, — с удовлетворением в голосе произнес генерал, — это нам не помеха, — и обратился к майору: — Петр Семенович, устрой Константина Николаевича на короткий отдых, заготовь ему пропуск для предъявления нашим аванпостам, выдай денег, а вечером мы поговорим о деталях операции.

— Деньги у меня есть свои, — поспешно и как-то даже испуганно заверил Фаврикодоров.

…Когда часа через два Радов возвратился, то застал Скобелева в превосходном настроении. Он определил это безошибочно, потому что генерал, как обычно в таких случаях, насвистывал пустенький романс, неведомо где услышанный, а глаза его, затененные длинными ресницами, стали синими:

— Ну-с, определил нашего севастопольца? — весело спросил он Радова по-французски.

— Так точно!

— Сегодня я блондин, — объявил Скобелев и с силой шлепнул кулаком правой руки левую ладонь. Это означало, что у него действительно отменное расположение духа. — Сейчас пообедаем и будем чаировать. — Вообще-то, равнодушный к чаю, Михаил Дмитриевич знал, что Радов обожает сей напиток, и захотел сделать ему приятное.

Майор с готовностью согласился — любил эти трапезы, Михаил Дмитревич был интересным собеседником и большим мастером рассказывать пикантные истории.

— Круковский! — звучным вибрирующим голосом, словно окликал за версту, позвал своего денщика Скобелев.

Маленький, широкий в бедрах солдат вытянулся у двери, помаргивая почти белыми, серебрящимися ресницами. До войны был он поваром и при генерале состоял в этой же роли.

— Щи готовы? — грозно спросил Скобелев.

— Никак нет, звестно, мъясо сыровато, — заикаясь и предчувствуя бурю, ответил денщик.

— Я тебе дам «мъясо сыровато»! Что плечи распустил, стоишь, как мешок! Небось, очи только продрал? Вот залеплю лизуна!

Круковский попятился.

— Развел кагал! — бушевал Скобелев, подступая к солдату и действительно готовый дать ему затрещину. — К какому часу я приказал готовить обед? Перец достал?

Любил, чтобы в желудке «разорвалась бомба», хотя потом страдал от изжоги и желудочных болей.

Слезы обиды выступили у Круковокого на глазах. Ведь он старался, встал чуть свет, добыл говядину, хотя и жестковатую, но лучшую, какую можно здесь достать…

Неспроста другие денщики прозвали его «ночной совой»… И вот за все это генерал только попрекает…

Скобелев при виде жалкого лица Круковокого вдруг остыл. Потрепав покатое плечо солдата, примирительно сказал:

— Ну, ладно, ваше высокообезьянство! Не из чего сердиться, прости, погорячился. Иди, иди, — добродушно подтолкнул он Круковокого в спину, — заканчивай, голубчик, свое дело.

Подумал осуждающе: «Вздорным становлюсь. Да и как не станешь, когда в Главной квартире нравы манежные и насаждают их те, кто охотился за эполетами в прихожей, а на свою шкуру скупится. Эти хромые разумом штабисты, фазаны, свободные от ума, пестуны-свистуны, кого повысят в дворецкие, а они уже и на кучера свысока смотрят, завистливо третируют меня на каждом шагу, рады ошельмовать и обойти».

Среднеазиатские награды и в награды не ставят. Словно бы ехидничают молчаливо: «Ты здесь, на европейском театре, подтверди, что получил их не зря». А сами, подлые, не пускают в дело.

Просился вместе со Сюрыдловым на его миноноске «Шутка» шестовыми минами подрывать турецкий монитор. Так только бровью повели осуждающе. А другу моему, штатскому человеку Верещагину, повезло — отправился на опасную охоту.

«Мне нужно действовать, — опять вспомнил он лермонтовскую строку, — a не прохлаждаться в вишневом садочке в румынском Журжево! Действовать!»

На берегу, неподалеку от караулки деревянной таможни, у некрутого обрыва Дуная, прикорнули на солнце два молодых донских казака Алексей Суходолов и Алифан Тюкин. Оба они из станицы Митякинекой, второго года службы. Сейчас, вволю нанырявшись, лежали, притихнув, на мелких теплых голышах в одних подштанниках домотканого холста. Одежду свою казаки сложили грудками рядом. Алексей положил на рубахи шашку и карабин, прикрыл их шароварами с алыми лампасами, а сверху водрузил донышком вниз синюю фуражку, тоже с алым околышем и кантом. Холщовые портянки он сунул в сапоги.

Алифан широко разложил шаровары в стороне от своей грудки: он одурика въехал одетым в реку на коне и промочил штаны. Портянки Тюкин повесил на сапоги, а фуражку сдвинул на затылок, оберегая его от солнца.

У Алексея кривоватые ноги, но, вообще-то, он строен, мускулист, светловолос, с ржаными усами, широким ноздрявым носом. Подбородок посредине словно бы малость подсечен косо саблей. Алифан приземист, плечист, у него короткая шея, красная кожа лица, волосы и усы тоже светлые, скорее, даже рыжеватые. Он на год старше Алеши, но разница кажется большей.

В полном формулярном списке «О службе и достоинстве» прыщеватый писарь Грубенников записал каллиграфическим, без нажима почерком, что Суходолову двадцать два года, что он не женат, православный, грамотный, проходил курс наук в учебной команде; в плену, штрафах по суду и без суда не был. В этих немногих строчках, собственно, уложилась вся жизнь Алексея, а графа «походы и дела противу неприятеля» осталась чистой, ждала заполнения.

Да и сам Алексей немногое смог бы добавить.

В год его рождения отца, Трофима, отправили на Крымскую войну, откуда он не вернулся. Поднимала сыновей мать, Евдокия. Мальчишки рано узнали цену хлеба. Вспахивать их надел помогал брат матери Григорий, молчаливый, но добрый человек.

Старший сын Евдокии — Степан — в детстве повредил себе руку, на службу его не взяли, оставили кормильцем.

В детстве любил Алеша скакать на неоседланном коне, взятом из табуна, прямо в степи. Лез в драки, защищая слабых, невзирая на рост и силу противника, поэтому всегда был в синяках, изодранной одежде.