Борис Изюмский - Плевенские редуты

— Профессор Эрнст фон Бергман, — не без гордости ответил санитар и побежал к операционному столу, обитому из грубых досок.

…Хирург, с засученными рукавами, в черном клеенчатом переднике, залитом кровью, отбросил в кучу отрезанных пальцев, рук, ног еще одну багряно-фиолетовую руку. В изнеможении присев на солдатский ранец, отер полотенцем пот с шеи, закурил небольшую трубку.

Жирные зеленые мухи летали над грудой обрубков, садились на кисею, прикрывающую лица мертвых.

Санитар принес хирургу таз с теплой водой, марлю, и он, через силу поднявшись, снова подошел к операционному столу, где уже лежал солдат с почерневшей и только что обмытой ступней. Бергман насупился, коротко приказал:

— Хлороформ!

Солдата усыпили, и хирург, удалив ступню, бросил ее в общую кучу, а санитар вылил в яму неподалеку кровь из таза.

Мимо дивизионного госпиталя прошла на передовую штурмовая колонна под знаменем. Офицеры ее саблями отсалютовали раненым. Солдаты из колонны кричали:

— Выздоравливайте, братцы!

— Мы за вас расквитаемся!

Какой-то раненый попытался подняться, отдать честь знамени, но в изнеможении упал на землю.

Притащил на спине изувеченного русского солдата пожилой болгарский крестьянин.

Возле кухни пилили дрова. Пронесли мимо Бекасова в шалаш-мертвецкую очередного умершего. Неподалеку забивали быка для госпитального довольствия. Все было обыденно, шло по своему адову кругу.

Фельдшер, с ножницами на шнуре через шею, крикнул человеку, стоящему у аптечной юрты:

— Як тебе, рецептариус…

Этот крик словно ударил по нервам Бекасова, и он снова потерял сознание.

Чернявская подошла к профессору, когда он закончил операцию. Лицо у Бергмана землистое, глаза — смертельно усталого человека.

Профессор приехал сюда добровольцем вместе со своими студентами-медиками из Дерптского университета.

Первое крещение они получили после Зимницкой переправы, но там была благодать сравнительно с тем, что приходилось испытывать здесь. Несмотря на свою молодость — Бергману менее сорока лет, — в мире медицины он был уже хорошо известен печатными работами по хирургии черепа и головного мозга, тем, что предложил асептические методы предупреждения раневой инфекции.

— Что еще? — раздраженно спросил хирург, с неприязнью поглядев на Чернявскую.

Да и как не раздражаться, когда не было даже сулемы, на исходе карболовый раствор, гипс прислали отсыревший, негодный к употреблению, кончился хлороформ! Вот и оперируй. Последнего оперируемого солдата оглушили водкой. Впору писать рапорт князю Голицыну, ведающему санитарной частью Действующей армии. Да вряд ли что изменится.

— Поступил капитан, сабельное ранение в плечо… Рука плохая… — сказала Чернявская.

— Покажите его мне, — сердито приказал профессор, но Чернявская уже знала, что эта сердитость от изнеможения, от недовольства беспорядками и к ней, как и неприязнь, отношения не имеет.

…Александре Аполлоновне нелегко было попасть в полевой госпиталь, несмотря на то, что профессор Склифосовский писал в своем рекомендательном письме еще в систовский госпиталь: «Не гнушается никакой работой, самоотверженна в уходе за ранеными».

Но военно-медицинское начальство не хотело брать ее из Красного Креста в Действующую армию. Прямо не говорили почему, придумывали разные благовидные предлоги. А подтекстом шло: «Слишком смазлива. Наверное, изнежена, избалована, хлопот с ней не оберешься. Разве для такой лишения фронтовой жизни?».

Но Чернявская переборола все препятствия. В Систово встретила она дальнюю родственницу своего покойного мужа, ставшую графиней Коновницыной и приехавшую сюда по делам благотворительности. Графиня все сделала быстро, и Чернявская оказалась у Бергмана в полевом госпитале одной из немногих сестер милосердия.

Первое время при виде отрезанных рук, ног Александру Аполлоновну мутило. Она пробовала курить, чтобы перебить запах гноя. Но от дыма ее выворачивало до рвоты, и Чернявская оставила эту затею. Все же со временем она привыкла к виду человеческих мук, страшным ранам, к смерти настолько, насколько можно ко всему этому привыкнуть.

Вот к чему она привыкнуть не могла и не хотела, так это к бесчестности. Интендант-ворюга Павлоцкий — с глазами филина и желтыми, младенческими волосами — пытался подсунуть ей фиктивные ведомости для подписи. После отказа Павлоцкий стал ей мстить мелкими притеснениями: то не выдавал вовремя перевязочный материал, то пытался поместить в сырой барак…

Только заступничество Бергмана утихомирило ретивого интенданта.

Но что это все в сравнении с главным, с ощущением твоей необходимости!

Какое огромное удовлетворение почувствовала Чернявская, вытащив из смертной ямы двадцатилетнего ясноглазого солдата Иванцова. Ему гранатой оторвало ступню. Ногу отрезали по щиколотку. Начался антонов огонь. Ноту отрезали выше колена. Парень погибал. Ночи просиживала сестра возле Иванцова, поила с ложечки, меняла компрессы, поворачивала с боку на бок, укутывала, если говорил: «Сестричка, нога холонит». И выходила! Но пришла в отчаяние, когда понадобилось эвакуировать его. Кроме тряских, ветхих телег, ничего не оказалось. Чернявская набила мешки соломой и на них положила Иванцова. Толчки на рытвинах были для раненого мучительны. На первом же подъеме сломалась ось, отвалилось колесо. Пока с возчиком починяли, пошел дождь. Чернявская пыталась накрыть Иванцова своим клеенчатым плащом, но он ни за что не соглашался на это, возмущенно бормотал:

— Ну что вы, сестрица… Да не быть такому, — и отчаянно совал Чернявской ее плащ: — Спасибо за попечение.

Когда они уже прощались, Иванцов, зардевшись, как красна девица, сказал:

— Век вас не забуду….

Да, Александре Аполлоновне было действительно трудно здесь.

Она росла в петербургской чиновничьей семье среднего достатка, с боннами, гувернантками. Позже муж очень оберегал ее и заботился о ней. А сейчас жила в бараке, не зная ни дня ни ночи: меняла солдатам белье, носила воду, промывала раны.

На три-четыре часа в сутки забывалась тяжелым сном, в одежде, и опять: кровь, гной, насекомые, неустройство. И все же, несмотря ни на что, мечтала: кончится война, она выучится на врача и докажет, что женщина может быть им нисколько не хуже, чем мужчина. Чернявская неизменно возила с собой книгу Дыбковского по фармакологии, лекции профессора Сущинского. Своей работой здесь, безропотностью при всех испытаниях фронтовой жизни ей хотелось утвердить право русской женщины на равенство. «Можно перенести и грязь, и червей, которых ты вытаскиваешь пинцетом у раненых из глаза, и гангренозный запах, и холод, и чудовищную усталость, лишь бы знать, что это будет замечено обществом. Не именно тобой сделанное, а всеми сестрами, что сейчас в армии».