Пол Джефферс - Боги и влюбленные

С радостью покинув темницу, вместе с Абенадаром я отправился к Пилату, который в своем кабинете совещался с Марком Либером, обсуждая выделение солдат на защиту нового акведука, чье возведение было приостановлено в качестве компромисса с Синедрионом до тех пор, пока не утихнут страсти. Пилат знал, что привело к нему центуриона, и слушал Абенадара с холодной яростью: повстанцы находились вне юрисдикции Пилата.

— Но если мы ищем одобрения Ирода, надо послать туда войска и схватить этих головорезов, — предложил центурион.

Пилат покачал головой.

— Ирод все еще переживает по поводу прискорбной резни галилеян. Если я пойду к нему сейчас, он заломит за такую сделку большую цену, и честно говоря, я не в настроении ползти к нему на коленях, тем более что он собирается передать это отвратительное дело в руки посланника Тиберия. Увы, нам придется упустить эту возможность. Варавва в землях Ирода, и Ирод сам может его схватить. Но если Варавва вернется в Иудею, вы его возьмете.

Покраснев от разочарования, Абенадар отдал честь и с гневом покинул кабинет.

— Тяжело быть солдатом и занимать в политике второе место, — сказал Пилат с заметным сочувствием.

— Точно, — кивнул Марк Либер.

Пилат усмехнулся.

— Что мне в тебе нравится, Марк, так это то, что хоть ты и солдат, но мыслишь как политик.

Моему трибуну это польстило, однако я подумал, что это не комплимент.

— Возможно, имеет смысл, — произнес трибун, доказывая, что Пилат правильно оценил его ум, — если я назначу Абенадара ответственным за охрану акведука. Это займет его ум более насущными проблемами, чем мысли о банде, которая от него ускользнула.

Пилат размышлял над этим очень недолго.

— У нас до апреля — до Пасхи, — больше нет праздников, и я ожидаю, что в городе будет спокойно. В конце концов, Каиафа дал мне слово.

Зимой в Кесарию пришло очень мало кораблей, и я начал спать спокойнее, убедившись, что ужасный Вителлий не заявится в Палестину раньше весны.

Долгое время я ничего не слышал об Иисусе и его последователях, хотя спрашивал о нем у Никодима, встретив старика у Храма по дороге на рынок. Старик похлопал меня по спине и сказал, что неплохо бы нам как-нибудь встретиться и поговорить, но сейчас он спешит на встречу с Синедрионом.

Когда я спросил об Иисусе, он заметно смутился и решил не отвечать на мой вопрос, сказав только:

— Он проповедует где-то на севере. Здесь не лучшее место говорить о нем, молодой человек. В другой раз. Счастливо.

В феврале я принес приношения Нептуну, защитнику месяца, умоляя его, чтобы Вителлий не добрался до Палестины. Астролог Клавдии Прокулы сказала, что с солнцем в Водолее мои приношения были благоприятны. Пожилая женщина, ясновидящая и предсказательница по звездам, усмехнулась и дернула меня за тунику.

— Ты как Ганимед, который среди звезд зовется Водолеем, так что, Ганимед-Ликиск, не бойся февраля.

Я с радостью положил ей в ладонь монету, благодаря за хорошие новости.

Марк Либер прищелкнул языком, узнав о моем внезапно вернувшемся интересе к богам, и с большим удовольствием начал меня дразнить.

— Я удивлен, что ты вернулся к своим старым богам: мне казалось, ты в них разочарован и предпочитаешь бога евреев, который сам утверждает свою божественность. — После этого шутливость из его голоса исчезла, и он взял меня за плечи, словно собираясь встряхнуть, однако продолжил говорить мягко, с большой заботой. — Ты становишься прекрасным молодым человеком, Ликиск. Тебе лучше забыть о детских мыслях и начать принимать мир таким, какой он есть. Боги — это для детей, стариков и слабых. Когда ты становишься взрослым, они тебе не нужны.

Я усмехнулся.

— Кое-кто сказал мне то же самое. Цезарь. В ночь, когда я пошел с ним в постель.

Трибун отпустил меня.

— Внимание к богам принесло тебе одни неприятности и боль. Ты должен опираться на себя, а не на какого-то бога или богов. И уж точно не на этого нелепого странствующего проповедника, Иисуса из Назарета. — Он засмеялся. — Я тебя как-нибудь возьму в Назарет. Я там был. Поверь, из Назарета не может придти ничего хорошего.

Озадаченный, я спросил:

— Почему ты так настроен против Иисуса, если никогда его не встречал?

В трибуне проснулся гнев: лицо порозовело, потом покраснело, голос задрожал.

— Потому что он, как и Цезарь, совратитель невинных!

— Ты несправедлив и необъективен!

— Мои глаза открыты, Ликиск. А твои — ослеплены, — резко ответил он. Я с грустью отвернулся, понурив голову и опустив плечи, однако он пересек комнату, мягко взял меня за руку и повернул, чтобы обнять.

— Прости. Не сердись на меня.

Он знал, что я не могу на него долго злиться.

— Идем, — сказал он, беря меня за руку и подводя к кровати. — Ложись со мной. Мы никогда не спорим в постели, ведь так? Давай я попрошу у тебя прощения за эту ссору.

Зимой солнце было тусклым, наполняя комнату серым светом. В открытое окно проникал холодный воздух, и я встал, чтобы набросить на трибуна одеяло. Он спал на спине, раскинув руки и скрестив ноги в лодыжках; его член покоился на животе. Я дал Марку Либеру выспаться, спрятавшись под одеялом рядом с ним.

Хотя весна означала хорошую погоду и возобновление судоходства между Римом и Палестиной, я ждал теплого солнца, заглядывающего по утрам в открытое окно, запаха цветов, пения птиц в садах и возвращения жизни на прекрасную землю.

В первую неделю марта Луций Вителлий без происшествий пересек владения Нептуна (вопреки моим молитвам) и прибыл в Кесарию, где узнал, что Понтий Пилат все еще в Иерусалиме. Всадник сообщил, что посланец Тиберия Клавдия Нерона появится в Иерусалиме через два дня.

Здравый смысл говорил, что от этого человека я должен держаться подальше, но Понтий Пилат приказал мне прямо противоположное. Прокуратор хотел похвастаться работой, которую я для него сделал, похвалить меня перед важным гостем, прибывшим прямо из Рима через Александрию. На празднике в честь Вителлия я сидел на почетном месте рядом с ним. Он был таким же, каким я его помнил, хотя на голове прибавилось седых волос. В его лице я видел лицо его сына, только старше и тяжелее.

Я не сомневался, что Вителлий меня помнит. Об этом говорили его глаза, но лишь позже он выразил узнавание в словах. Когда слуги принесли яблоки и фиги, он прошептал: «После пира зайди ко мне в спальню».

Мы застыли в противоположных концах комнаты: я — у дверей, Вителлий, все еще в официальной тоге, у кровати. В тусклом свете ламп он напоминал Тиберия — худой, угловатый, величественный. У мужчин, страстно жаждущих власти, есть что-то общее. Стройные, голодные, опасные — слишком быстро улыбаются, всегда готовы нацепить маску, как Плиний с его коллекцией лиц.