Георгий Лосьев - Сибирская Вандея

– Чудило! Его лают… а он – с табачком.

Однако закурили. Старший ругатель, человек уже пожилой, сделав несколько затяжек, отмяк. Спросил:

– На наш пароход, что ли?

– Да нет… Просто послушал, вижу – неполадки.

– Неполадки! – буркнул второй, помоложе. – Воргтингтон, пес его задави, вишь, не поддается… Может, ты петришь?… Матрос ить…

– Петрю, – сбросив заплечный мешок на доски, Гошка нырнул в дыру…

Через два часа все трое снова курили на солнышке.

– А ловко ты ее… – усмехнулся пожилой.

– Одно слово – специалист, – поддержал тот, что помладше. – Пошла донка-то. А мы второй день бьемся… Да-аа-а… Наука, она, брат…

– Вы кто, братки, на коробке? – осведомился комиссар.

– Да, вишь, механиками назначили… А допрежь на другом плавали – я масленщиком, он кочегаром… Знания-то и не хватает. Може, и ты – механик? К нам?

Гошка отрицательно покачал головой, назвал себя.

– Из Чека, говоришь? Ну, будем знакомы. Седых Анемподист Харлампиевич, – старший прютянул заскорузлую черную руку, – бывший красный партизан. Член РКП(б).

– Федька Брылев, – представился младший. – Гармонист. Меня все тут знают. Беспартейный.

Говорили механики с комиссаром, бывшим трюмным машинистом Гошкой Лысовым, долго и об интересном…

Прощаясь с новыми знакомыми, Лысов уже знал: запасся двумя друзьями и зачислил обоих в свой чекистский актив.

Обойдя караван, Лысов отправился на розыски начальника затонской охраны.

– Там-от-ка водохранники и жительствуют… – пояснил ему встречный словоохотливый, но глуховатый старичок, показывая на длинный кособокий барак. – А вона саманная изба – этта у них вроде «чижовка», рестанская, то исть.

– Бывают арестованные?…

– Как же, быват, паря, быват. Самогонщики боле… а так, чтобы кто путний, ну убивец там али вор-грабитель, у нас – не водится. Народ мы смирный… А вот самогонщики, ну, скажи – прямо одолели! Прорва, нет на них погибели!.. Так и едуть, и едуть, и везут свое добро… И каждый норовит тебе в благодетели, а первач, скажу я тебе, матрос, самый замечательный!..

Лысов явственно ощутил исходившие от старичка сивушные ароматы.

– Заметно, дед…

– Ась? – дед приложил к уху ладонь.

– Да видать, говорю, по тебе, что добрый первач. Рядом идешь – и то пробирает…

– Что верно, то верно – силен, окаянный! Такое зелье анафемское! Никакого сладу с ними, стервецами, нет…

Лысов потянул дверную скобу длиннейшего барака.

Начальник охраны, бывший партизан Шляпников, встретил гостя радушно. Заварил сухую морковку в чайнике, выложил на стол леденцы, краюху черного хлеба и, потчуя матроса, стал рассказывать о затонском житье-бытье. Между прочим сообщил, что перед появлением комиссара в затон прибыли еще два свежих человека. Первый – линейный механик Сибопса инженер Пономарев.

– Вся выходка офицерская! – характеризовал инженера Шляпников. – Буржуй. Золотопогонник недорезанный!.. Ручки чистенькие, беленькие, и поселился не где, а на «Аргуни»…

– Что за «Аргунь»?

– Это, брат, такая интересная баржа, или сказать, лихтер. Водолив там…

– Ну?…

– Водоливом на «Аргуни» татарин. Габидуллин ему фамилия…

– И что же?

– Шибко подозрительный. Со всех деревень к нему народ ездит… Опять же – дочка у него…

– Ведьмастая?…

– Что ты! Красавица дочка габидуллинская и, главное, на татарочку нисколь не похожа: русоволоса, и глазки голубеньки, и носик прямой, тонкий, и личико по всей форме русское, но, скажи, – по-татарски шпарит, словно природная… Чуешь, товарищ комиссар? Инженер Пономарев, как появился в затоне, первым делом к «Аргуни» поворотил, а татарин – уже навстречу идет… И ночами к Габидуллину мужики ездиют. Неподалеку мой караванный пост – охранники видят и мне докладают.

– Значит, ночью?

– То-то – ночью… А самое главное… – Шляпников вышел в соседнюю комнату и вернулся со склеенной из двух черепков десертной фаянсовой тарелкой. – На, комиссар, прибери. На свалке затонской, куда мусор выбрасывают, нашел…

Лысов недоуменно повертел тарелку.

– Мы за свалкой иной раз стрелковые занятия проводим, – пояснил Шляпников. – Вот и я пошел новый японский арисак пробовать. Поискал, поискал цель, да и высмотрел тарелку, она с трещиной была, взял в руки – распалась пополам, а цель – самая наилучшая: на обороте, глянь-ка…

Гошка перевернул тарелку, прочитал: «Камское пароходство Габидуллина и К°».

– Ясно теперь? – спросил Шляпников. – Выходит, что наш водолив-то… Понимаешь? Вот тебе и цель, товарищ комиссар… Только не промажь, мотри. Папаша мой, покойник, завсегда говаривал: «Покель умный воображает, дурак – уже сообразил». А наш Габидуллин – совсем даже не дурак, враз чего-нибудь придумает…

Шляпников сообщил и о том, что в затон пришел комиссар Новониколаевской пристани Савельев, будет проводить митинг.

Комиссара Савельева Лысов знал – познакомил «интеллигент» Петя Мануйлов: ходили специально в кабинет начальника пристани Николая Алексеевича Акимова, а там и Савельев оказался.

Не понравился он Гошке.

Ничего комиссарского и речного в Савельеве не было: так, обычный сухопутный работяга, одет не в кожанку и не в серосуконную офицерскую шинель или в борчатку, перекрещенную ремнями полевого снаряжения, а в штатское буро-коричневое пальтишко в крупную клетку с черным бархатным воротником, – какое обычно носила мастеровщина, «семисезонные» назывались. И револьверной кобуры не было, и даже неизбежная для комиссара красная эмалевая звездочка в серебряном веночке не алела на лацкане потертой люстриновой тужурки. При первом знакомстве с чекистами Савельев оказался не щедрым на разговоры, и никакого дружеского альянса не последовало.

Гошке снова предстояло встретиться со странным комиссаром. Ну что ж, решил он, посмотрим…

Ночевал Лысов в караульном помещении охраны, а утром начал устраиваться на новом месте. Поставил в пустовавшей комнате барака топчан, повесил на гвоздь карабин и гранату, перетащил к себе из затонской конторки бездействующий телефон и велосипед, две табуретки и написал даже табличку: «Комиссар ВОДТО-ЧЕКА», но вовремя вспомнил, что у «интеллигента» Мануйлова на домике пристанской Чека никакой вывески не было, – и не рискнул украсить барак своей табличкой. Однажды на совещании «интеллигент» сказал: «Вот расстреляем полсотни тайных гадов, от Барнаула до Томи, и будет нам лучшая вывеска: вся контра узнает наш домик».

Шляпников посоветовал Гошке:

– Сходил бы на «Остяк», там Шухов капитаном. Шибко верующий, и у меня на заметке…

– У тебя весь караван на заметке, – отозвался Лысов. – Как послушаешь, у тебя сплошь – контрики!..

Однако на «Остяк» пошел и первым делом распорядился убрать из кают-компании образ покровителя мореплавателей, святого Николая Мирликийского, но капитан Шухов взорвался и стал кричать: