Валерий Шумилов - Живой меч или Этюд о Счастье Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста

– И я требую этого!… И я!… И я!… Мы все требуем! – то тут, то там с разных концов зала раздаются отдельные голоса.

Недоуменная публика на трибунах безмолвствует. Но Конвент – это уже не та трепетная аморфная масса, послушная рукам докладчика, как это было всего несколько минут назад. Депутаты как будто стряхнули с себя оцепенение. Теперь в глазах многих Сен-Жюст видит уже ничем не прикрытую ненависть, и хотя страх еще сидит в этих людях, в них начинает просыпаться и возмущение. Сен-Жюст понимает, что совершается нечто непоправимое, но молчит, вжавшись в свое сиденье, сцепив зубы и до боли в суставах сжав свои скрещенные на груди руки.

Но Робеспьер… Робеспьер, кажется, этого еще не понимает. Он не может сдержаться:

– Как, направить мою речь в Комитеты?! Мою речь будут проверять те, кого я в ней обвиняю?!

– А кого ты обвиняешь, Робеспьер? Назови имена! – бросает ему в лицо Билло-Варрен, один из действительно обвиняемых (и сам это знающий).

Робеспьер несколько мгновений неподвижно смотрит ему в глаза. А со всех сторон зала уже раздаются отдельные голоса, которых становится все больше:

– Имена! Имена! Назови имена! Нам нужны имена!

– Почему же он не назовет имена… – сквозь зубы цедит Сен-Жюст, так тихо, что его слышит только сидящий рядом с ним Кутон.

Ему хочется встать и крикнуть эти имена, которых он очень хорошо знает, самому. Но он знает также, что этого нельзя делать – толку не будет, а его завтрашнее выступление будет провалено. Может быть, Кутон?… Нет, поздно – Сен-Жюст слышит имя Кутона.

– Робеспьер, ты боишься назвать имена, потому что тогда тебе придется назвать слишком многих? Пусть это сделает Кутон, у него уже наверняка припрятан весь список, – называя имя Кутона, Панис, этот один из самых осторожных и едва ли не трусливых депутатов, смотрит не на калеку, а на сидящего рядом Сен-Жюста. И вдруг он взрывается: – Я что, тоже есть в вашем проскрипционном списке?

– Что же ты скажешь на это, Робеспьер? – раздается чей-то голос из среды депутатов-монтаньяров.

– Я не буду отвечать на подобные выпады! – уже тише говорит Робеспьер, но потом громко выкрикивает, обращаясь ко всему залу: – Зачем жить, если правды не существует? Какие списки?…

– Те, что вы составляете с якобинцами! Фуше – он разве не в вашем списке?

«Он сам ему и сказал, что он в списке – Фуше», – мрачно думает Сен-Жюст (Фуше уже много дней не появлялся в Конвенте). – Итак, Панис назвал настоящего главу заговора. Так что же Робеспьер? Неужели он и теперь промолчит?»

– Сейчас я не хочу говорить об этом человеке. Я просто выполнил свой долг. Пусть другие теперь выполнят свой…

– Вот мы и выполним свой долг! – выкрикивают некоторые депутаты, и в их голосах слышится почти неприкрытое торжество.

– Когда человек хвалится тем, что обладает мужеством добродетели, он должен доказать это, показав, что он обладает еще и мужеством говорить правду. Иначе все назовут его лицемером… Гражданин Робеспьер должен назвать имена тех, кого обвиняет… – резонно заявляет представитель Шарлье.

– Лицемер!… Ты должен назвать нам имена! Имена! Имена! Назови имена, лицемер!

Положение ухудшается с каждой минутой. Еще немного и зал будет скандировать: «Долой!»

Со своего места Сен-Жюст начинает тихо проговаривать эти имена: «Фуше… Билло… Колло… Камбон… Ровер… Баррас… Тальен… Тюрио… Лекуантр…», но его никто не слышит, а он вдруг останавливается, пораженный мыслью, что все это игра, – на самом деле никто и не хочет слышать никаких имен.

Они думают: Робеспьер трусит – имен слишком много, чтобы открыто назвать половину Конвента. Я бы не колебался. А он? Неужели он действительно трусит? Да. Я уже не могу больше идти за ним…

(«Когда дело доходит до низвержения дурного правительства, все охотно становятся приверженцами строгих принципов; но редко кто, придя к власти, не отбрасывает тут же все эти принципы и не ставит на их место собственную волю».)

– Я все сказал! Я не буду принимать участие в прениях, цель которых – задержать рассылку моей речи! – выкрикивает свои последние слова Робеспьер, уже спускаясь с трибуны.

И он добивается своего. Слово берет Амар:

– Граждане, я считаю, что речь Робеспьера прямо обвиняет оба правительственных Комитета. Если его суждения о членах Комитетов связаны с интересами республики, пусть он немедленно назовет их имена, но если эти суждения носят частный характер, это его личное дело, Конвент не должен заниматься вопросами оскорбленного самолюбия .

Взоры всех все еще прикованы к Робеспьеру. Он по-прежнему стоит у трибуны. Но он молчит. Сен-Жюст еще слышит, как хитроумный Барер вновь пытается подыграть обеим сторонам и дружески сетует на то, что превратное мнение о действиях правительства сложилось у Робеспьера из-за его непонятного отсутствия на заседаниях Комитета в течение месяца и что, если бы он не игнорировал своих коллег, не было бы и этой его смущающей всех речи, недостойной такого известного гражданина.

Но Робеспьер не говорит ни слова, и все понимают, что ему больше нечего сказать. Молча он проходит на свое место и садится рядом с Сен-Жюстом, бледный и расстроенный. Так же молча выслушивает он и предложение Шарлье, поддержанное Бентаболем, об отмене постановления о публикации собственной речи.

…Расставшись с Робеспьером, с которым он не перемолвился и одним словом с начала и до конца заседания, Сен-Жюст медленно шел по вечерним парижским улицам, опустив голову и заложив руки за спину, и уже почти безнадежно думал о том, что первый день сражения проигран окончательно и бесповоротно. И если он сам еще не сложил оружия, то Робеспьеру остается уповать разве что только на одно Верховное существо.

Незадолго до полуночи Сен-Жюст пришел в Комитет общественного спасения.

Он пришел к своим врагам один.

Их было только четверо в Комитете – угрюмый Карно, лицемерно улыбающийся Барер, демонстративно отвернувшиеся и занятые просмотром каких-то бумаг Ленде и Приер, главные – Билло и Колло – отсутствовали, – как он знал – давали бой Робеспьеру в Якобинском клубе. Главные заговорщики… Так ли?