Михаил Ишков - Сен-Жермен

— О, это зависит от того, как скоро я смогу удовлетворить требования некоего молодого человека, который почему-то полагает, что я распускаю о нем порочащие сведения.

— Очень сожалею, — лорд-казначей вытер губы, — но это невозможно. Сэр Уинфред вчера отбыл в наши американские колонии к месту службы.

Так вот почему они так долго задерживали мое освобождение! Спайка в среде английской аристократии была железная.

— Надеюсь, ему подобрали достойное его знаний и опыта место? Уж не губернатором ли он отправился на запад.

— Еще раз сожалею, но как раз опыта и знаний этому молодому человеку очень не достает. Как, впрочем, рассудительности и обязательного для любого джентльмена условия всегда платить. Так что место у него незавидное, секретарское, в какой-то глуши. Вряд ли он сумеет сделать там карьеру… Тут ещё новая напасть — отец его, как оказалось, испытывает серьезные финансовые затруднения. Так что нашему удальцу предстоит своими руками пробиваться в жизни.

— Надеюсь, этот опыт ему пригодится в последующем, — сказал я.

— Сомневаюсь, — коротко ответил лорд-казначей и на некоторое время задумался. Потом неожиданно резко спросил. — Послушайте, граф, вы что, в самом деле уверены, что путем внушений, просвещения, мятежей, чудес, революций наконец можно исправить человеческое сердце? Что все дело в правильном устройстве общества, человеколюбивом воспитании, здоровом образе жизни и верности идеалам?

— Так, по крайней мере, утверждал Христос…

— Нет, любезный граф, он утверждал, что настанет судный день и только там — слышите, только там! — каждому будет воздано по заслугам.

— Это всего лишь одно из толкований, приписываемых сыну Божьему. Помнится, в Галилее он признался мне, что более всего он боится, что его поймут превратно…

— В Галилее? — перебил меня лорд-казначей.

— Ну да, неподалеку от Капернаума, на дороге, ведущей к Генисаретскому озеру. Я так ясно различал его во сне. Он обмолвился, что судный день придет тогда, когда Джон, повстречав Ахмеда, поделится с ним хлебом. Они поедят вместе и разойдутся, и никогда больше не встретятся. Домом им будет вся земля, братьями все люди. И ранее этого срока никакого судного дня не будет.

Лорд-казначей сдернул салфетку, повязанную у горла и бросил её на стол.

— Вот что, граф, я обещаю, что с отъездом из Англии у вас хлопот не будет, но Бога ради прошу поспешить. Бога ради!

Утром, в седьмом часу я разбудил Жака и приказал ему закладывать экипаж.

— Ф такую рань? — он зевнул. — Хорошенькое время ваша светлость выбрала для визитов?

— У меня нет ни одной свободной минутки. Придется потревожить друзей… Послушай, как только доставишь меня на место, немедленно возвращайся сюда, на улицу Сен-Северин, запри наш экипаж, лошадей в стойло, более в Париже мы ими пользоваться не будем. Наймешь карету поскромнее, чтобы не бросался в глаза — у тебя же есть знакомые среди местных извозчиков. Только смотри, чтобы снаружи была чистая, а внутри не было зловония. Сам сядешь на козлы и явишься за мной к «Прокопу», [94]что возле Французского театра. Я сяду в уголке у входа. Ко мне не подходи, покажись издали. Я последую за тобой и сяду в экипаж.

— Бог мой, опять конспирация, опять какие-то жуткие тайны! Фсе-то вы хлопочете, суетитесь, а толку!

— Ты что, забыл Ньюгейт? Теперь хочешь попробовать, чем угощают в Бастилии? Господин Морепа [95]поклялся, что как только я появлюсь в Париже «вытрясти из этого проходимца — то есть, меня — все, что ему — то есть, мне — известно о заговоре против королевской власти». Ну, со мной они обойдутся деликатно, а вот тебе кожу раскаленными шомполами смажут!

— Это точно, это как пить тать. Вы фсех убеждаете, предупреждаете, письма пишете, а стратать мне.

Жак неожиданно замер. Застыл в сидячем положении с левым сапогом в руке. Это был крупный, чуть обрюзгший мужчина. Лысеющая голова, низко опущенные уши и невеселые, чуть на выкате глаза придавали ему сходство с деревянной скульптурой, изготовленной безвестным деревенским резчиком. Такие изображения часто встречаются в мелких сельских церквушках. Силой мой верный слуга отличался немереной, ноги ставил разлаписто, носки слегка внутрь. Любил ни с того, ни с сего задумываться, при этом останавливался на полдороге, обрывал разговор на полуслове. Вот и сейчас он несколько минут молчал, потом неожиданно спросил.

— Послушайте, фаша светлость, вы что, в самом теле верите, что в Париже со дня на день случится мятеж?

— Революция, мой друг. Не мятеж, а революция.

Жак поежился.

— Тогта плохо наше дело. Угофорами здесь не поможешь.

— Как же не поможешь, если в руках короля пушки, ружья, солдаты… Когда у тебя под рукой подобные игрушки, очень просто убедить других прислушаться к голосу разума.

— Э-э, — махнул сапогом Жак. — Когда нарот свихнется — или прозреет, что, в общем-то, отно и то же — его никакие пушки не остановят. Кто из орутий будет стрелять? Такие, как я, Жаны, Жеромы, Франсуа. Вон госпотин Массенá, с которым мы частенько сиживали в кофейне. Ну, я рассказывал! Который за четырнатцать лет в королефской армии дослужился до сержанта, а теперь вышел в отстафку?

— А-а, помню, помню, приметная личность, — кивнул граф. Историческая. Кстати, это я обратил твое внимание на этого господина.

— Кто же спорит. Возьмем, например, этого госпотина Массена. Он храбрый и толковый солтат, ему бы батальоном комантовать, а его дальше сержантов не пустили. Не творянского, говорят, происхожтения. А ну-ка, голубчик, поттвертите, что у вас пять колен голубой крофи. Ну, и какая пушка его остановит, если он волю почует. Если ему скажут — гражтанин Массена, фот вам батальон, дайте жару этим лилейным молотцам во фраках с потрезанными фалтами.

— Ты-то чего печалишься. Радоваться должен, если твой друг Массена получит батальон.

— За Массена я не беспокоюсь, он никогта голову не потеряет, а вот фспомните-ка великое избиение котов, которое на этой самой улице устроили тва молокососа Жером и Левелье. Как печатники мне фсю рожу раскровянили. Вот от чего страх берет!

Граф помрачнел, подошел к окну, глянул на полуподвальную дверь, ведущую в типографию, на обветшавшие за двадцать лет ворота — по-видимому, у хозяина наступили не лучшие времена… В ту пору он процветал. Печатал сочинения просветителей, одну за другой выпускал книжки, в коих доказывалось, что наилучшее общественное устройство не более, чем договор, заключаемый разумными людьми, которые ясно осознают необходимость соблюдения его статей. Мсье Мартен, хозяин типографии, с согласия самого Сен-Жермена, и его портрет напечатал… Воспользовался, так сказать, знакомством с Шамсоллой. Получилась прекрасно исполненная гравюра, которой в разнос торговали на улицах. Портрет шел ходко, граф Сен-Жермен в пятидесятые-шестидесятые годы был приметной в Париже личностью. О нем ходило столько слухов, что ни этот проходимец и фантазер Казанова, ни втершийся к нему в ученики Калиостро, ни умопомрачительные проигрыши княгини Голицыной, о которых одно время только и говорил Париж, не шли ни в какое сравнение с популярностью, которой обладал граф Сен-Жермен. Разве что его друг Месмер четыре года назад произвел большее впечатление на общество.