Иван Басаргин - Дикие пчелы

– Горько! Горько!

В жизни, может, будет и горько, лишь бы дружба не отдавала полынной горечью, не перегорела.

Жарко пламенел закат. Тайга, усталая, истомленная зноем, засыпала.

Побратимы вышли на пантовку. Остановились на ночлег у ключика. Этот не устал, бойкий, говорливый, все хлопотал и хлопотал, звенел и захлебывался. Охотники натянули полог, натаскали дров на костер: в тайге ночами бывает знобко. А тут и звезды высыпали, будто кто бисер рассыпал по полу. Сияют, живут.

Легли побратимы на хвойник, молчат. Тяжело молчат. Как-то непривычно долго были порознь.

– Ну что, мужики, приуныли, аль царевны не любы, – усмехнулся Журавушка. Теперь он побратимов называл мужиками. – Давно мы по душам не говорили. Отвыкать стали. Женки уже не отпускают, под свои бока тянут?

– Будя! – рыкнул Петр Лагутин. – Не познал бабу, не порочь ее.

– Будя, так будя. Деньков семь тому назад я пошутковал чуток. Иду с мельницы нашего Исая, навстречу мне эти два наушника. Я винтовку вскинул, заставил их руки поднять. Потом прижал их, мол, рассказывайте начистоту, что и как случилось, что Груня Макова оказалась на каторге? Пошто она воровка?

– Это нам все ведомо.

– Все, да не все. Деньги-то Грунины у твоего отца.

– Тоже ведомо.

– А вот это неведомо, что Груня жива, не удавилась она, а ее отправили на каторгу. Будто стирает подштанники каторжанам в Билимбае. Там золотые прииска.

– Врешь! – вскочил Устин.

– Ежли они врут, то и я вру.

– Зачем ты, Журавушка, старые раны бередишь, – ровно сказал Лагутин.

– Да так, в запале сказал, ить скучно мне одному-то. Деть себя некуда. Хоть топись.

– Топись, для ча же топишь Устина?

– Ладно, вру. Спите, завтра рано подниму вас, мужики.

Но Устин не спал. Часто подбрасывал дрова в костер, грустно думал: «Как же я так легко сдался отцу, женился. Ну и женился, а что, разве плохая баба Саломка? Эко милует да ласкает. А Груня всего два раза и приласкала. Врет все Роман, погибла она. Гордая, не перенесла позора, воровкой назвали. А что убила пристава, так она права, сделала доброе дело, одной сволочью стало меньше на земле. Бог простит за это ей сто грехов, если они только у нее есть».

И все же хотелось верить Устину, что Груня жива. Спрашивал несколько раз отца, но получал один и тот же ответ: мол, сгинула.

Может быть, и сгинула. Но Груня продолжала стоять перед глазами с чистой улыбкой, с зовущим взглядом. Права баба Катя, что первая любовь не забывается. И что первую любовь надо беречь и холить как дитя малое. Будет вторая, а с ней будут сомнения, сравнения. Не сможет забыть человек того, что однажды тронуло.

Дед Михайло когда-то говорил: «Людей в этом мире злых больше, чем добрых. И доброму труднее жить, чем злому. Ведь чаще добро-то оборачивается злом. Творишь добро, а люди в этом видят корысть. Оговорят, охают – не смыть грязь. А злому человеку наплевать на все наговоры, он творит свое и назад не оглядывается…»

Не может понять Устин отца. Кто же он? Трудно жить Устину. Он простил зло отцу, большое зло простил – гибель любимой. Вновь обращался к деду Михайле: «Может человек сотворить единое зло во имя своих помыслов добрых, во имя защиты своего очага. Врагам надо мстить, но допрежь узнать, так ли виноват тот враг? Ежли он не по вине своей причинил тебе зло, то простить. А ежли пал на колени и запросил пощады, то дважды простить. Знать, злобствующий очистил свое сердце от грязи. А лежачего и очищенного не бьют». А ежли отец злохристовец, то тогда как?

Запутался Устин. В груди пустота, безразличие. А тут еще Журавушка ляпнул, что, мол, Груня жива. Знай Устин, где Груня, то бросил бы дом, Саломку, во имя первой любви все бросил бы и бежал.

Спят побратимы у притушенного костра. Ночь. Из горельника осторожно вышел изюбр-пантач. Спокойно, но в то же время настороженно пасется у ключа, пьет холодную воду, чутко слушает тишину. А в той тишине шорохи, подозрительные звуки, вздохи тайги. Скоро рассвет.

Арсе остановил Федора, проговорил:

– Это стреляет Устинка с побратимами. Только у их винтовок такой голос буду. Пойдем к ним.

– Нет, Арсе, в тайге бросаться на каждый выстрел опасно. Сейчас хунхузишки вышли на тропы, чтобы ловить охотников. Не пойдем.

А шли Арсе и Федор именно к Устину.

– Карык! Каррык! Крык! Крык! – закричал ворон, подал голос подруге, что нашел много мяса, звал к себе.

– Крык! Крык! – ответила ворониха, мол, лечу.

Устин не любил охоту на солонцах. Это не охота, а убийство. Приходят звери, ты на лабазе, выбирай любого и бей.

Ночь продремали на лабазе. Потемну не хотели стрелять, чтобы утром выбрать самые красивые панты. А звери всю ночь бродили по болоту, шлепались в грязи, сопели, свистели. Здесь были изюбрихи с телятами, сайки, молодые самочки. Даже гуран подходил, грозно полаял и ушел. Небо посерело, шире стало. Лягушки, которые орали всю ночь, при приближении изюбра смолкли, сбавили свой крик, скоро совсем замолчали, лишь самые «певучие» продолжали квакать. Стали видны силуэты зверей.

Устин прошептал:

– Давайте выберем самые хорошие панты и будем стрелять. Выбирайте, почнем. Я выбрал двух.

Ахнул залп. Звери сорвались с мест, их было за полсотни, но свалки, как это бывает с людьми, не вышло, они дружно бросились в сопку. Вслед прогремел еще выстрел, это выстрелил Устин, только он один мог выбрать из этой кучи примеченного пантача. Журавушка и Петр не стреляли. Четыре таежных великана забились в предсмертных судорогах. Восемь добрых пантов, если их сохранить и хорошо сварить, – куча денег. Ни один пантач не сломал своих пантов. Изюбры, даже умирая, пытаются сохранить свои панты, редко ломают эту драгоценность.

Работенки много. Надо все туши вытащить из болота, отнести к реке, убрать кровь. До обеда провозились. Уложили панты в питаузы и пошли на тропу.

На тропе были свежие следы. Чьи они? Двое, что шли впереди, носили русские ичиги, пятеро были обуты в китайские улы с острыми носками.

– Смотри, эти двое прошли чуть раньше, а эти пятеро их догоняют, – сказал Устин и показал на следы в мочажине. – Вот те, что шли в русских ичигах. Вода в их следах уже отстоялась, в этих же следах – мутная.

– Это, видно, искатели женьшеня. Хунхузы на русских не нападают уже давно.

И все же побратимы заспешили. Но мешали панты.

– Это хунхузы, смотри, они выбросили бутылки из-под масла. Разве корневщик выбросит бутылку? Это же ценная в тайге посудина. А ну-ка нажмем.

Где бегом, где шагом заспешили охотники по тропе. Следы свежей и свежей.

А кругом тайга, дремучая, малохоженая тайга, где без вести пропадают люди, где вдруг обрываются тропы. Мрачен оскал замшелых каменных глыб. Глубоки и непроглядны распадки, лога, особенно у перевалов, там могут утонуть тысячи тайн, могут спрятаться тысячи хунхузов. Опасно ходить тропами по тайге. Хунхузы терпеливо ждут своей добычи, как это делают рыси, барсы и соболи. Не раз видели побратимы выбеленные дождями и снегами кости людей. Чьи они? Кто оборвал им жизнь? Самое страшное, что каждый может выдать себя за охотника, а потом пустить пулю в спину. Тайга.