Юрий Вудка - Московщина

Пятого вечером, после голодовки, весь лагерь собрался на поминальный ужин. Пели песни про черного ворона. Менты безуспешно пытались разогнать, офицеры были нервозны, испуганы, руки у них дрожали, голос срывался.

Новая обстановка в лагерях действовала на неустойчивых. Был такой зек Богданов из города Электросталь. Работяга лет сорока, вкалывал на военном заводе. Все дорого, особенно водка, а выпить хочется. Что делать? Тащить, как все тащат. Но что уворуешь на военном заводе? И произошло невероятное. Богданов украл пару кусков урана(!), что само по себе прекрасно характеризует экономический хаос в СССР, где всеобщая электрификация – это когда всем все до лампочки ( до той самой лампочки Ильича). В Москве Богданов подходил к иностранцам, предлагая по сходной цене купить у него уран. Те в ужасе шарахались от сумасшедшего с мерцающими сероватыми кусками радиоактивного металла. Богданова арестовали, избили, обвинили не то в шпионаже, не то в измене, и, конечно же, произвели в политические.

В лагере Богданов стал бригадиром, стучал, но освобождать его все равно не собирались. Щеки его ввалились, открылся туберкулез, он превращался в «доходягу». Сказались куски урана в карманах… И тут Богданов раскаялся публично в сексотовских делах своих и поклялся впредь быть честным зеком.

На Западе властвует Закон, на Востоке – Обычай. В России нет ни того, ни другого. Поэтому там безраздельно господствует Самодур. Понятие о свободе там очень своеобразно – это свобода о т закона. Какая же «свобода» у властителя, если он всего лишь слуга закона? Да и народ в своих диких, кровавых, мародерских бунтах проявляет то же отношение к свободе. Это свобода в понимании преступников.

Элементарные понятия о правосознаниидоступны в России очень немногим. И поэтому глумление над жизнью, достоинством и человеческим правом составляет суть имперской жизни. Кстати, без правосознания, без атмосферы четкого распределения прав и обязанностей не может быть и здоровой экономики.

Если иудейская Тора предписывает судьям не смотреть на лица, если греко-римская Фемида изображается с завязанными глазами, то советское кривосудие требует обратное: судить с «учетом личности», как будто судья – это Бог, способный проникать в сокровенные тайники души.

Если учесть совершенно резиновые диапазоны наказаний (по 70-ой статье за одно и то же «преступление» – от шести месяцев до двенадцати лет), то «учет личности», а иначе говоря, обыкновенное самодурство – превращается в решающий фактор советской «законности». А что сказать о таком «четком» определении состава «преступления», как «деятельность, направленная на… ослабление советской власти»! (См. ту же семидесятую статью.) В лагерях, за глухими заборами секретности, самодурство расцветает особенно пышным цветом. Первое, чего надо требовать от большевиков – это рассекречивания мест заключения – ибо именно в них скрывается подземный корень тирании, который смертельно боится света гласности. Стратегические ракеты рассекретить легче…

С самого появления нашего на Урале нам пришлось познакомиться с антирелигиозным террором. Полицаи ходили с бородами, кто хотел, но с евреев бороды состригали насильно. Бросали в карцер. Чтобы лишить еврея бороды, заламывали руки (хотя мы и не оказывали активного сопротивления – просто не подчинялись приказу); как можно туже заковывали в самозатягивающиеся наручники из врезающихся в кожу стальных полос. По нескольку дней не сходили с запястий запекшиеся синие полосы, напоминающие следы коньков на льду.

За это меня же еще и судили, приговорив к трем годам Владимирского централа…

Похоже, что сегодня то же самое ожидает Менделевича за соблюдение субботы.

Как-то Олег прочел нам потрясающие стихи одного зека, отправленного в психушку. Они могли родиться только в лагере.

Вот он, вопль отчаяния человека, которому наверняка еще в двухлетнем возрасте сунули в руку красный флажок; которого многие годы учили, как благородно выдавать собственных родителей во имя светлых идей коммунизма. Некому было научить человека такой жгучей ненависти к красным. Это могли сделать и сделали только сами красные.

Как-то автору этих стихов жена написала, что решила вступить в партию. Тот в подцензурном письме ответил:

«Вступай, вступай! Меня коммунисты двадцать лет е…т, – так я хоть одного коммуниста е… буду!»

Это письмо ходило по рукам офицеров, автора вызывали в кабинет, менты бесились и хохотали одновременно. В конце концов законная гордость за высокую оценку их многолетних праведных трудов превозмогла, и письмо было отправлено.

После тяжелого дня каторжных мытарств мы валились в свои койки и засыпали в спертой вони барака.

Однако и койки у нас были особенные: вместо положенной по закону «койкосетки» под жиденьким матрасом давали себя знать выкрашенные синей краской железные полосы по нескольку сантиметров шириной каждая. Между полосами были примерно такие же щели, в которые глубоко проседала наша жалкая подстилка. Койки громко скрипели от малейшего движения.

Некоторые чуть ли не целью своей жизни поставили непрерывным потоком жалоб во все мыслимые инстанции добиться положенных нам «койкосеток».

Тщетно!

У Мицкевича есть очень актуальное замечание. Когда иностранец близко знакомится с русскими, он не понимает, на чем держится правительство, если все против него. Потом, присмотревшись, он замечает, что подавляющее большинство фрондеров в своей гражданской жизни являются добропорядочными чиновниками, делающими карьеру на службе тому правительству, по адресу которого «отводят душу» в интимном кругу.