Юрий Вудка - Московщина

Слава Богу, продолжают держать отдельно от уголовников, сидящих в других камерах. Когда водят в туалет, мужики и бабы сквозь решетку видят друг друга. У баб в основном ужасный вид: испитой, истасканный, измученный, порочный. Есть и другие, но их немного. Уголовники, проходя мимо бабьей клетки вопят:

- Покажи сеанс!

Это означает: обнажись, продемонстрируй свои прелести. Польщенные зечки спешат удовлетворить просьбу. С обеих сторон раздается тоскливый звериный вой: так в зоопарке в период течки выли бы самцы и самки, помещенные по соседству в разных клетках.

Когда проводят меня, бабы тоже воют:

– Ой, какой молоденький! – Самый сок! – Ну, посмотри на нас!

– Это мой цыганенок!

Ехали и смертники в наручниках. В лагере прирезали кого-то из активистов-стукачей. Это расценивается так же, как нападение на мента. Смертная казнь. Бабы жалели бесшабашных смертников:

– Такие молодые!

И вот я в Кирове. Бесконечное сидение в тесном душном боксике, полшага в длину и в ширину. Все грязное, заплеванное, замызганное. Изрезанные надписями двери, стены, даже потолок. Целый мир. Прощания, сообщения, объяснения в любви, росписи, клички, приветы. Сижу часами, наконец, выводят в баню и в камеру. Но в какую! Это явно камера смертников, она напоминает карцер. Окошко загорожено целым рядом мелких решеток, добраться до него немыслимо. Оно забито наглухо, затянуто паутиной и пылью. В камере спертая духота, нечем дышать. В воздухе медленно кружатся какие-то мушки. Помещение подвальное, потолок низкий, аркообразный, только посредине узкой камеры не упираешься в него головой. Ходить почти негде. Каменная лежанка, сверху покрытая деревом. И то благо! У двери – вонючее невыносимое ведро без ручки, с испражнениями внутри. Сверху оно прикрыто огрызком картона. Ни водопровода, ни туалета. Тусклый свет лампочки, забранной железом. Даже помыться негде. Стучу в дверь. Никакого ответа. Стучу сильнее, долго, до боли в кулаках.

– Чего …евничаешь? – доносится из-за двери ленивый мат надзирателя.

– Позовите начальника! Мне положена нормальная камера!

– Не …евничай! – наставительно отзывается удаляющийся мент. Никто больше ко мне не подходит. Я объявляю голодовку. Нулевая реакция. Отказываются дать хотя бы бумагу для заявления о голодовке. (Свои вещи в камеру захватить запретили.) Голодаешь – ну и голодай. На другой день при утреннем обходе появляется врач и корпусной. Сообщаю им о своей голодовке.

– Чем эта камера плохая? – пожимает плечами женщина в белом халате.

Все уходят. Бесполезная голодовка продолжается. К счастью, на следующий день меня забирают дальше. Еще один «Столыпин», еще ночь на железной дороге. Меня почему-то сажают с арестованными детьми. Те рассказывают свои истории. В империи полно детских лагерей. У одного тринадцатилетняя сестра тоже сидит, за разврат. Спасаясь от «законников» (лагерного актива), один не вылезал из БУРа, другой разогнался изо всех сил головой в стену, чтобы попасть к «дуракам» и избавиться от издевательств.

Воронок подвозит меня к Владимирскому Централу. Ночь я провожу вместе с уголовниками-рецидивистами на голых холодных нарах возле большого слепого окна в «наморднике», но без стекол.

На следующий день перед обедом меня вызвали из этого тамбура и привели пред ясные очи тюремного начальства. Обычные злобно-язвительные бессмысленные вопросы и замечания, суконные «рекомендации», объявление о двух месяцах строгого тюремного режима.

– Распишитесь!

Я расписываюсь.

– Это что такое?!

– Роспись.

– Это по-каковски? Что за иероглифы?

– По-еврейски.

– Вот, он уже начинает!!! – заорал офицер, и его контуженная щека задергалась от ненависти.

Меня выводят из кабинета, начинается в соседнем помещении подробнейший обыск всех моих вещей, одежды, меня самого. На их языке это называется «обработка».

Заставляют раздеться донага, всюду что-то ищут, рыщут.

Маленькая кокетливая смуглая ментовка что-то пишет, искоса поглядывая на меня. Ментовки вообще начисто лишены стыда, как животные. Я, в конце концов, тоже старался смотреть на них как на кошек, на которых нечего обращать внимание, а тем более стесняться.

Как-то в коридоре тюремной бани молодая краснощекая ментовка уселась рядом с ментами-банщиками. Я выглянул из боксика и попросил ее хоть на минуту отвернуться, пока я пройду.

Вместо ответа она положила ладонь на левый локоть и выразительным жестом махнула левой рукой снизу вверх. А этого, мол, не видел?

– Ты чего, рехнулся? – недоумевали менты. – Она же приходит посмотреть, у кого больше! Все зеки довольны! Или ты богомольный?

После шмона у меня отнимают собранные ребятами в лагере продукты и отводят в камеру, где я должен пребывать на режиме пониженного питания.

Ведут между громадными корпусами. Владимирский Централ предстает передо мной в виде целого тюремного города с тысячами «жителей», с производственными и административными корпусами. Государство в государстве, царство кирпича и железа, отгороженное громадным каменным забором, колючей проволокой, вышками, сигнализацией. Настоящая цитадель тирании.

И вот я оказываюсь в одиночной камере. Тишина. Правда, вместо умывальника и туалета – вонючая параша. Это один из четырех громадных «жилых» корпусов, переполненных зеками. Второй корпус считается больничным, и почему-то именно он – сплошь с парашами; каждая камера видом своим напоминает туалет.

Разница между тюрьмой и лагерем была очень большой, и притом двоякой. Отрыв от природы я в третий раз уже не чувствовал так остро, как в первый. Заметнее был голод, здесь это стандартная официальная кара. Голодный рацион не из чего было пополнить: не было ни травы, ни поганок, ни кузнечиков. Несколько соленых попахивающих килек, черпак жидкой бурды без капельки жира, горсть кислой капусты, вызывающей изжогу, и 400 граммов глинистого хлеба – вот все, что я получал день за днем.

Но зато психологическая разница была положительной. В лагере я чувствовал себя как в облаве, травля не давала вздохнуть. А тут – тишина. Ментов и вовсе не видно. Пробовал я остановить мента на проверке, спросил адрес тюрьмы, чтобы письмо отправить, – куда! Только я его и видел! Мелькнул, как метеор. Тут камер и зеков во столько раз больше, чем ментов, что требуются особые обстоятельства, чтобы обратить на себя внимание. К тому же менты в коридоре, по ту сторону ряда закрытых дверей. Нет контакта. А в лагере я не знал, куда хоть на минуту укрыться от них.

Пытаюсь вызвать библиотекаршу, она подходит, добродушно разговаривает на отвлеченные темы, обещает принести книги, но неделями не приносит ничего. Оставалось думать, мечтать, вспоминать. Вспоминались рассказы бывших солдат о тяжелых расовых конфликтах в советской армии, о кровавых побоищах между русскими и узбеками. Это бывает всюду, где в подразделениях большой процент цветных. Потом мысли уходили в себя, углублялись, сосредотачивались в абсолютной тишине, где и тараканий шорох можно было бы расслышать. И вдруг – громовой удар. Это мент, проходя по коридору, ударом большого ключа в железную дверь расколол тишину.