Томас Кенэлли - Список Шиндлера

Но, по крайней мере, предполагалось, что репрессии хотя бы обретут какую-то форму и при всей ограниченности будущего существования, люди получат основания как-то предсказывать его. Для таких людей, как Иуда Дрезнер, оптовый торговец текстилем, которому довелось познакомиться с Оскаром, предыдущие полтора года были сплошной чередой ограничивающих распоряжений, грабежей и конфискаций. Он потерял контакты с кредитным агентством, свою машину и квартиру. Его банковский счет был заморожен. Школа, куда ходили его дети, была закрыта, не говоря уж о том, что их ждало исключение из нее. Фамильные драгоценности были конфискованы, как и радиоприемник. Ему и его семье запрещалось появляться в центре Кракова, он не имел права невозбранно ездить в трамвае. Он и ему подобные могли пользоваться только специальными вагонами. Его жена, дочь и сыновья то и дело попадали в облавы, когда их в принудительном порядке гнали убирать снег или на другие тяжелые и грязные работы. И когда вас силой загоняли на грузовик, никогда нельзя было знать, как долго продлится отсутствие и не попадете ли вы во время работы под надзор сумасшедшего охранника с пальцем на спусковом крючке. При таком режиме из-под ног уходила твердая почва и возникало ощущение, что ты стремительно катишься в бездонную яму. Но, может, дном ее и должно оказаться гетто, где хотя бы удастся привести мысли в порядок.

Кроме того, евреи Кракова были приучены – точнее было бы сказать, что это было их врожденным качеством – к мысли о существовании гетто. И когда наконец решение было принято, само это слово звучало успокоительно, вызывая воспоминания о ряде предков, обитавших в нем. Их дедушкам не разрешалось выбираться за пределы гетто в Казимировке вплоть до 1867 года, когда Франц-Иосиф подписал декрет, разрешавший евреям жить в городе всюду, где они пожелают. Циники утверждали, что австрийцам было необходимо откупорить Казимировку, разместившуюся в излучине притока реки недалеко от Кракова, чтобы польские рабочие могли найти себе пристанище недалеко от работы. Тем не менее, старики из Казимировки относились к Францу-Иосифу с нескрываемым уважением так же, как и в тех местах, где прошло детство Оскара Шиндлера.

Хотя они с таким запозданием получили свободу, среди старых краковских евреев жила ностальгия по старому гетто в Казимировке. Да, понятие гетто включало в себя грязь и запущенность, переполненные жилища, необходимость занимать очередь к умывальнику, споры из-за мест для сушки белья. Тем не менее, оно предоставляло евреям священное право заниматься своими делами, изучать богатство наук, распевать песни и обсуждать идеи сионизма, сидя бок о бок в кофейнях, где было вдоволь если не сливок, то хотя бы идей. Из гетто Лодзи и Варшавы доходили зловещие слухи, но, как планировалось, под гетто в Подгоже было отведено достаточно места и, если свериться с картой, становилось понятно, что гетто занимает район чуть ли не в половину Старого города – во всяком случае, хотя пределы его были ограничены, давки тут не предполагалось.

Кроме того появилось распоряжение достаточно успокоительного характера, которое обещало евреям защиту от их польских соотечественников. С начала 30-х годов в Польше существовала продуманно организованная межрасовая неприязнь. Когда началась Депрессия, и упали цены на сельскохозяйственную продукцию, польское правительство санкционировало организацию антисемитских политических групп, которые утверждали, что евреи являются причиной всех трудностей. Санация, Партия Морального Очищения маршала Пилсудского, после смерти старого вождя заключила союз с лагерем Национального Единства, с группой правых воззрений, травившей евреев. Премьер-министр Сладковски так и объявил в парламенте: «Экономическая война евреям? Отлично!» Вместо того, чтобы ввести для крестьян земельную реформу, Санация побуждала их в рыночные дни присматриваться к еврейским прилавкам как к символу исчерпывающего объяснения, почему сельская Польша так бедна. Начавшись в Гродно в 1935 году, в нескольких городах прошли еврейские погромы. Польские законодатели одержали победу, и еврейские предприятия начали задыхаться под гнетом новых законов о банковских кредитах. Промышленные гильдии закрывали свои двери перед еврейскими ремесленниками, а университеты ввели квоту или как они сами – испытывая приверженность к классикам – называли ее rumbus clausus aut nullus (количество ограниченное или равное нулю) на поступление еврейских студентов. Факультеты уступили настойчивым требованиям Национального Союза, чтобы евреям отводились специальные скамьи в аудиториях, с левой стороны лекционных залов. Привычным делом в польских университетах стали факты, когда яркие, симпатичные и одаренные девушки из семей городского еврейства выбегали из аудиторий, спасаясь от бритв, которыми полосовали их лица серьезные молодые люди из Союза Национального Единства.

В первые же дни немецкой оккупации завоеватели были удивлены радостной готовностью, с которой поляки указывали на имущество, принадлежавшее евреям и скручивали по рукам и ногам погруженных в молитву евреев, пока немцы выщипывали ортодоксам бороды или, не мудрствуя лукаво, уродовали им лица штыками. Тем не менее, в марте 1941 года можно было верить обещанию оберечь евреев от эксцессов польских националистов.

Хотя евреи Кракова не выражали громогласно свою радость, складывая вещи для переезда в Подгоже, чувствовалось странное настроение якобы возвращения домой, перехода за ту черту, за которой, если повезет, можно не опасаться грабежей и издевательств. Во всяком случае, даже те, кто нашли себе пристанище в деревушках вокруг Кракова, таких, как Величка, Неполомице, Лишницы, Муроване и Тынеца, заторопились в Краков, опасаясь не успеть до 20 марта, пусть даже их и ждало окружение без всяких удобств. Потому что гетто по самой своей природе, по определению, означало возможность выжить, пусть даже время от времени подвергаясь нападениям. Гетто означало стасис - стабильность вместо неопределенности.

Появление гетто внесло некоторое неудобство в жизнь Оскара Шиндлера. Для него было привычным, оставляя свою роскошную квартиру на Страшевского, проезжать мимо величественного утеса Вавельского замка, перекрывавшего доступ к городу, подобно пробке в горлышке бутылки, затем проезжать через Казимировку, по моту Костюшко – и налево к своей фабрике в Заблбче. Теперь этот маршрут был перекрыт стенами гетто. Проблема была не так уж существенна, но она вызвала к жизни мысль, что имело бы смысл оборудовать себе квартиру на верхнем этаже административного здания на Липовой. Это было неплохое строение, возведенное в стиле Вальтера Гроппиуса. Обилие стекла и света, роскошная кирпичная кладка у въезда.