Конн Иггульден - Боги войны

Марк Антоний кивнул, и секретарь продолжать скрипеть стилом, но Юлий тут же заметил:

— Сотри это, Адан. Не нужно каждый раз записывать личное мнение. Все слышали — и достаточно.

Он проследил, как молодой испанец проводит по воску большим пальцем, стирая написанное, и остался доволен.

— Мы начинаем долгий путь. На постройку флота уйдут месяцы, и я успею пересмотреть все римское законодательство. Когда мы уйдем, в городе будет больше порядка, чем когда мы пришли, — начнут действовать законы. Все увидят, что я держу слово. Я начну с судебной реформы. Не допущу больше ни взяток, ни протекций. Я дам городу возможность жить, как полагается. Как он жил при наших отцах.

Юлий замолчал, оглядывая гулкий зал и представляя его заполненным юристами и чиновниками.

— Нам придется управлять целой Галлией. Нужно продолжить строительство дорог и огораживание участков. Нужно собирать налоги и сборы для государственной казны. Это нелегко. Думаю, наши галльские легионы с радостью вернутся домой — в свое время, — представив масштаб предстоящей работы. — Юлий усмехнулся. — Я построю флот, и все легионы, кроме одного, отправятся на юг. Галлия больше не восстанет, а если и восстанет, то очень не скоро.

— А у нас достаточно солдат, чтобы одолеть Помпея? — негромко поинтересовался Марк Антоний.

Юлий взглянул на него.

— Если на нас двинутся все греческие легионы, нас растопчут. Но мы ведь пощадили солдат в Корфинии, так ведь? Слух об этом дойдет даже до Греции. Сами солдаты Помпея охотно разнесут новость. Каждый задумается — на той ли он стороне? И еще многие присоединятся ко мне.

Юлий замолчал и посмотрел на своих соратников.

— Я настигну врага, — продолжил он, — и конец может быть только один. Помпей мне никогда не уступит. Я пообещаю тем, кто сложит передо мной оружие, прощение и уважение. Я стану символом старого Рима — в противоположность новому; я напишу диктатору открытое письмо — и пусть его размножат! — и буду упрашивать Помпея предпочесть ссылку, дабы не проливать кровь сограждан. — Цезарь неожиданно рассмеялся: — Я сведу Помпея с ума.

— А кто останется управлять Римом во время твоего отсутствия? — спросил Марк Антоний.

Брут поднял глаза на Цезаря и крепко сжал пальцами подлокотники. Юлий не повернулся в его сторону.

— Ты уже показал себя, Марк Антоний. Пока я веду войну в Греции, никто не сможет управлять Римом лучше, чем ты. Выдвигай свою кандидатуру на пост второго консула, и станем править вместе. Я верю, что, когда вернусь, ты сохранишь мне верность.

Марк Антоний обнял своего командира; ноги у него подкашивались от волнения.

— Врата Рима всегда будут открыты для тебя, — сказал он.

Брут поднялся, совершенно бледный. Он как будто собирался заговорить, и Юлий бросил на него вопросительный взгляд. Но Брут поджал губы и покачал головой.

— Мне нужно проверить солдат, — выдавил наконец он и вышел из зала.

Марк Антоний расстроился. Совесть не позволила ему промолчать.

— А как же Брут, господин? Брут заслуживает того же, если не большего.

Цезарь криво улыбнулся:

— Ты, Марк Антоний, сохранишь в Риме порядок. Ты уважаешь закон и будешь с удовольствием решать повседневные дела. Однако не обижайся, ты не тот полководец, который сможет разбить Помпея. Твоя сила в другом, а Брут нужен мне именно в грядущих сражениях. Он прирожденный воин.

Марк Антоний вспыхнул — похвала ли это?

— Думаю, следует сказать об этом и ему, господин.

— Разумеется, скажу, — ответил Юлий. — А теперь к делу. Пусть Рим сегодня ликует. Во имя богов, мы же дома!

Брут вышел на крыльцо и чуть не ослеп от солнечного света. Он смотрел на текущую с Форума толпу и задыхался. Если люди его и видели — они ничем этого не показали, и у Брута возникло странное ощущение, что он невидим, точно некий призрак. Он едва не закричал — так хотелось услышать свой голос и развеять наваждение. Ему было холодно, как будто он стоял в тени, куда не проникают лучи солнца.

— Я заслужил чуть больше, — произнес Брут прерывающимся голосом. Он с трудом разжал правую руку — оказалось, рука пожелтела, и ее свело судорогой — наверное, в тот момент, когда Цезарь отдал все Марку Антонию. Знай только Брут, что этот человек может стать его соперником, он еще в Галлии отвел бы товарища темной ночью в сторонку и перерезал ему горло. Брут представил это, и картина пришлась ему по вкусу. В нем поднималось праведное негодование. Там, на берегу Рубикона, казалось, что все полководцы идут на риск ради общего дела. А послушать Цезаря — он пришел с севера один.

Брут разглядывал спешащих мимо римлян и вдруг почувствовал, что их безразличие дает ему некую свободу, словно с него упали тяжелые оковы. Он даже пошатнулся от боли — и облегчения.

Найдя глазами мальчика, который держал его коня, Брут в оцепенении спустился по белым ступеням. Толпа вокруг двигалась и редела, подобно клубам дыма; через несколько минут Брут смешался с людьми.

Увидев Брута, вышедшего на крыльцо сената, Регул нахмурился. Фигура в серебряных доспехах, стоящая среди белых колонн, напоминала статую, и Регул ощутил непонятный трепет. Брут молча смотрел на окружающих, и в его неподвижности таилось что-то зловещее.

Издалека было видно, как он бледен. Регул быстро направился к нему, полагая, что случилась какая-то беда. Ему приходилось прокладывать себе дорогу, но он спешил, не сводя глаз с Брута и не обращая внимания на возмущенные оклики тех, кого толкал. Когда Брут, не сказав ни слова окружающим, взлетел в седло, Регула охватила тревога. Он окликнул товарища, но Брут только пришпорил коня и понесся вперед, сбив мальчишку, не успевшего увернуться из-под копыт.

Брут не остановился и не обернулся на крик. Он равнодушно продолжал путь, и лицо его оставалось бледным и суровым. Брут проскакал совсем рядом с Регулом, но не заметил руки, которая попыталась схватить поводья, не услышал окрика.

Гремя копытами, конь уносил Брута все дальше, и Регул тихонько выругался. Оглянулся на сенат и заколебался — отправить солдат вдогонку Бруту или сначала выяснить, что случилось? Регул и сам не мог объяснить, откуда появилось чувство опасности, отравившее ему праздничное настроение. Наконец, с большим усилием стряхнув с себя оцепенение, он поднялся по ступеням сената.

Уже на пороге Регул услышал спокойные голоса и в замешательстве потряс головой. Его воображение уже рисовало ужасные картины — а тут мирно сидит Адан со своими табличками, и Цирон смотрит на вошедшего с удивлением.

— В чем дело? — спросил Цезарь.

Регул заколебался, не желая говорить о своих смешных переживаниях. Напрасно он позволил воображению так разгуляться.