Леонид Соболев - Капитальный ремонт

Волковой, который за эти сутки незаметно стал первым и главным помощником Ливитина в непривычном тому слесарном деле, курил, посматривая на проходящий внизу транспорт, и наконец обратился к лейтенанту.

— Это как же понимать, вашскородь? Транспорт-то вроде не наш?

Ливитин всмотрелся. Определить его национальность было трудно, но можно было разглядеть, что это был один из тех грузовых пароходов, которые приходили в Гельсингфорс за финским лесом.

— Лесовоз. Норвежский или английский.

— Может, и немецкий?

— Может быть.

— Что ж это выходит: война войной, а торговля торговлей?

Лейтенант пожал плечами.

— Пока войны нет, море для всех свободно.

Волковой с сомнением покачал головой.

— Неладно это. Я бы и сейчас их не пускал.

— Не дают тебе, Семен, флотом покомандовать, — поддел его Тюльманков, стоявший рядом. — Ты бы нараспоряжался!

Волковой обернулся к нему.

— А чего ему на фарватере делать? Долго ли с гакаборта две-три мины скинуть, пока никто не видит? Немец — он хитрый, на все пойдет.

— Да, скинешь, а дозоры на что? — вмешался Кострюшкин. — Видал, миноносцы со вчерашнего дня в море?

— Миноносцы же никого не осматривают. Слышал, пока войны нет — море свободно! Нет, не пускал бы я его на рейд, — убежденно сказал Волковой и бросил окурок в горн. — Вашскородь, разрешите перекур кончать?

Ливитин, смотря на Волкового отсутствующим взглядом, молча кивнул головой.

Догадка, почти сумасшедшая, но, несомненно, верная, сверкнула перед ним; план, дерзкий до чрезвычайности, но осуществимый, мгновенно занял все его мысли. «Пока войны нет — море свободно…» Единственное решение открылось ему сейчас в этой фразе, все вдруг стало ясно и приобрело конкретность, которой ему недоставало все эти дни. Поразительно, как раньше не пришло ему это в голову!..

Люди опять занялись работой, снова засвистел газ и посыпались ослепляющие искры, а Ливитин все стоял молча, обдумывая внезапно возникший проект и соображая сроки и возможности. По всему выходило, что он вполне осуществим, если за него взяться немедленно. Но решиться на это мог только командующий морскими силами. Ему, только ему нужно было доложить этот план.

Ливитин подозвал Волкового и Тюльманкова, сказал, что вернется позже, наметил с ними, какие трубы надо резать, и пошел к люку. Быстро спускаясь по скобчатому трапу внутри мачты, он соображал, как справиться с первой трудностью. Если подать рапорт по команде — то есть через старшего офицера командиру корабля, который войдет с ходатайством к командиру бригады линкоров, а тот доведет его до сведения штаба флота, где станут решать, докладывать ли это командующему, — драгоценное время, главный фактор проекта, будет упущено. Значит, тут надо было действовать иными, непривычными средствами. А что, если Бошнаков?.. Друзьями они никогда не были, но сохраняли еще с корпуса те легкие приятельские отношения, которые позволяли попросить его, одного из флаг-офицеров адмирала, как-нибудь подсунуть тому письмо…

Ливитин решительно направился к лейтенанту Веткину, который в сутолоке погрузок, превративших шканцы в проходной двор, старался сохранить спокойствие, достойное вахтенного начальника.

— Вадим Васильевич, у меня к вам просьба…

— Прикажите, — откозырнул тот.

— Если будете посылать катер на «Рюрик», не откажите взять у меня письмо к Бошнакову.

— А вы сами ему отдайте, Николай Петрович, — посоветовал Веткин. Бутурлин ему какие-то документы готовит к девяти часам, он обязательно примчится — такая уж должность!

Надо было торопиться, и Ливитин, наспех проверив по карте свои расчеты, засел за письмо, не особенно заботясь о его стиле. Важно было изложить основную мысль, адмирал и сам поймет, что надо. А мысль эта заключалась в следующем.

В наших портах задержались до выяснения политических обстоятельств несколько пароходов торговых фирм разных стран. Надо было срочно купить один из них (лучше в Либаве или в Риге) и, оставив его название, оборудовать под заградитель на двадцать — тридцать мин. Для этого надо будет всего-навсего сделать в корме скрытый полупортик, положить в трюме рельсы и замаскировать палубу и трюм штабелями леса, что можно закончить в сутки. Пароход с фальшивыми бумагами идет к балтийским проливам, где ожидает условной радиотелеграммы, держась в море как можно ближе к Кильской бухте. В первый же час войны он вываливает свои мины на фарватере и затопляется сам. Этого будет достаточно, чтобы вызвать панику в германском флоте при первом же выходе в море. Что касается экипажа, то он добирается до наших берегов на баркасе (или гибнет, о чем думать не хотелось, так как командиром этого парохода лейтенант Ливитин просил назначить его самого, ссылаясь на знание английского языка).

Письмо было готово как раз к тому времени, когда лейтенант Бошнаков примчался на катере на «Генералиссимус». Он повертел в руках конверт, деликатно не спросив, что написано в письме, раздумчиво пожевал губами и наконец сказал:

— Только для вас, Ливи. Но предупреждаю: я-то вывернусь, а вы… Смотрите, не присесть бы вам, как зеленому мичманку, на эн суток, где эн функция того, как старику взглянется…

Пока что все обошлось: сегодня утром Бошнаков, снова примчавшийся по штабным делам на корабль и сообщивший, что командующий гонит его после обеда на миноносце в Биорке, заговорщицки шепнул Ливитину, что письмо он подсунул в папку личной переписки адмирала и что старик «пока молчит». Весь вечер Ливитин ждал, что адмирал его вызовет, — поэтому он так быстро и открыл дверь Гудкову.

Он дорого дал бы за то, чтобы очутиться сейчас на Мюндгатан, 7, в уютной квартирке холостяка-женщины, где цветы и ковры, духи и скрытые в шелку лампы успокаивают человека и утишают в нем все страсти, кроме одной. Не раз в упоении успеха говорил он Ирине: «Вот бык, которого я посвятил тебе!» Это был или флотский приз за стрельбу, или медаль «За спасение утопающих» — свидетель прыжка в ледяную воду рейда вслед за оступившимся комендором, или речь на заседании военно-морского суда, где ему, защитнику по назначению, удалось избавить от виселицы матроса, который убил любовницу-проститутку…

Но эти тореадорские быки были романтикой. Налет на Кильскую бухту мог бы стать его лучшим быком, но игра уже не привлекала: жизнь из театрально-романтических декораций уходила в железную, ржавую, мозглую атмосферу войны. Впереди ждала подневольная, чужой мыслью определенная смерть в ловушке «Генералиссимуса». Конечно же, та, другая, которую он сам, своим решением вызывал из недр ада, была бы эффектнее и, наверное, легче: слава либо смерть (а возможно, и вместе: слава и смерть) — так стоял вопрос. И он сам, своей свободной волей, решился на эту попытку, которая определит дальнейшую его жизнь или прервет ее.