Валентин Лесков - Спартак

Серия судебных процессов с их разоблачениями, гневные протестующие речи Квинкция и его товарищей на народных сходках против расправы с невиновным, по их словам, Оппиаником едва не вызвали открытого возмущения. Встревоженный сенат подверг дело Оппианика собственному обсуждению и вынес постановление, чтобы «консулы настоящего года, или, если бы они не успели это сделать, их преемники, назначенные консулы, в случае, если бы они признали толки о подкупе Юниева суда [17] Г. Юний — председатель суда, судившего Оппианика. основательными, внесли в народное собрание предложение о назначении чрезвычайной следственной комиссии по этому делу».

Вскоре после этого постановления М. Котта отбыл, а Л. Лукулл им не воспользовался. Их примеру последовали и преемники — М. Лукулл и Г. Кассий, консулы 73 года; «а затем и сам римский народ, тот самый, который раньше под влиянием притворных жалоб Л. Квинкция требовал этого закона, был тронут слезами малолетнего сына Г. Юния и с громким криком, окружив беспорядочной толпой кресло магистрата, потребовал, чтобы о предлагаемой комиссии и касающемся ее законопредложении не было более речи. Тогда стала ясна, — заключает Цицерон, — справедливость часто приводимого сравнения: как море, будучи тихо по своей природе, волнуется и бушует под натиском ветров, так точно п парод, будучи кротким сам по себе, приходит в ярость, когда над ним разражается дикая буря мятежных речей».

Среди этой борьбы внезапно скончался наместник Киликии Л. Октавий (консул 75 г.). Помпеянцы усиленно интриговали, предлагая на пост умершего сражавшихся в Испании полководцев — Помпея или Метелла. Но Л. Лукулл, подстегиваемый прошлой неудачей (ему досталась Цизальпинская Галлия), вовсе не желал уступать кому-либо Киликию (своей близостью к Понту она делала несомненным вмешательство ее наместника в предстоящую войну с Митридатом).

Затруднения были, правда, велики. В сенате Л. Лукулла поддерживали только твердые сулланцы. Лукулл понял, что наступил решительный момент для его будущего. Поэтому он (хотя и с нелегкой душой) отправился на поклон к любовнице Цетега, знаменитой римской куртизанке Преции, прося ее о содействии. Та была очень польщена (ее просил «сам Лукулл»), переговорила в нужном духе с Цетегом, и тот, как выражается Плутарх, «сосватал ему Киликию». Остальное (получение командования в войне с Митридатом) являлось теперь делом легким, я Лукулл без труда командование от граждан получил. Ибо, как замечает дальше Плутарх, «Помпей все еще бился с Серторием, Метелл был слишком стар, — а ведь только этих двоих можно было считать достойными соперниками Лукулла в борьбе за звание полководца».

Пользуясь временным улучшением отношений с группой Цетега, твердые сулланцы на очередных консульских выборах провели в консулы сразу двоих своих кандидатов: М. Теренция Варрона Лукулла и Г. Кассия Вара.

Одержав вторую решительную победу, Лукулл уже со спокойной душой взялся за подготовку к войне. В конце июня 74 года, совершив положенное жертвоприношение на Албанской горе и взяв с собой друга семьи, знаменитого поэта Архия, должного прославить в стихах его великие подвиги в предстоящей войне, Л. Лукулл сел со своей маленькой армией в 6 тысяч человек в Брундизии на корабли и вышел в море. 10 июля он уже высадился в Малой Азии, в Эфесе, оттуда несколькими днями позже перешел в резиденцию наместников Азии город Лаодикею. Здесь он соединился с двумя азиатскими легионами из бывших солдат Фимбрии.

С отъездом Л. Лукулла, человека высокоавторитетного, в Риме вновь началась агитация против Юниевого суда. Самих судей под разными предлогами начали привлекать к ответственности. Из 17 судей, осудивших Оппианика, 8, в свою очередь, оказались осуждены. Особенно не повезло Г. Фидикуланию Фалькулле. Л. Квинкций, ежедневно собирая бурные сходки, так его «разрисовал» в своих речах, что этот человек стал предметом всеобщей ненависти.

Наконец в самом конце года дело дошло до председателя суда. Он был приговорен судом народной сходки к большому штрафу и изгнанию.

Суд над Юнием Цицерон считал чистейшим беззаконием: «…все дело тогда было в корень извращено оговорами, недоразумениями, подозрениями, ежедневными народными сходками, созванными мятежным демагогом; тем, что один и тот же народный трибун выступал обвинителем и в народных сходках, и перед народным судом; тем, что он отправлялся в суд не только из сходки, но и сопровождаемый „сходкой“. Аврелиева лестница, тогда еще новая, казалась сооруженной специально для того, чтобы служить театром для этого суда: достаточно было обвинителю занять ее созванными им людьми — и обвиняемому не давали не только произнести слово, но даже встать с места».

Так защищал позже (66 г.) Цицерон Юния. Его противник Л. Квинкций изображался самым недоброжелательным образом, как «мятежник», как «яростный, злоречивый, беспокойный демагог». «Вам памятна, — восклицал оратор, — заносчивость этого человека? Вам памятна страстная отвага, которую он обнаруживал, будучи трибуном? Боги бессмертные, какой ненавистью он дышал! Как он всех презирал, как зазнавался, какую возмутительную, невыносимую важность напускал на себя!» «Он был озлоблен уже одним тем, из-за чего и поднялась вся эта история, — что судьи осмелились не принять во внимание его и его защиту, осуждая Оппианика. Между тем он должен был бы сказать себе, что уже одно обращение Оппианика к его покровительству свидетельствовало о том, что он всеми оставлен. Подумайте, в самом деле в Риме было великое множество поверенных, людей красноречивых и уважаемых. Неужели ни один из них не согласился бы защищать римского всадника, знатного члена своей общины, если бы честь дозволяла ему выступить защитником в подобного рода деле? Что же касается Квинкция, то вел ли он хоть одно дело до того в продолжение всех своих 50 лет? Видел ли его кто-либо в роли, не говорю поверенного, но хотя бы „адвоката“ или хвалителя? Всею популярностью, которой он пользовался некоторое время в известном классе людей, он был обязан тому обстоятельству, что ему удалось первому занять долго пустовавший амвон, то место, с которого после возвращения Суллы перестал было раздаваться голос трибуна, и что он вернул отвыкшей уже от сходок толпе некоторое подобие прежнего обычая. Но зато как возненавидели его вскоре его собственные приверженцы, те самые люди, благодаря которым он достиг своего возвышения! И это вполне понятно: достаточно вспомнить — не говоря уже о его высокомерном характере — его лицо, его костюм, одну его свешивавшуюся до пят пурпурную тогу».

Так шельмовал Цицерон Л. Квинкция, одного из главнейших вожаков партии Цетега, ведущую фигуру форума 74 года, полного разгула народных страстей.