Александр Дюма - Красный сфинкс

— Ну и пусть жалуются, сын мой.

— Если я умру, л’Анжели!

— Прекрасно, еще одна веселая мысль пришла тебе в голову. Подожди, по крайней мере, карнавала, чтобы быть таким весельчаком, как сейчас.

— Если я умру, они прогонят тебя и не дадут ни единого мараведи.

— Ну что же, я уйду.

— А что с тобою будет?

— Я стану траппистом! Черт возьми, их аббатство возле Лувра — веселое место.

— Они все надеются, что я скоро умру. Что ты скажешь на это, л’Анжели?

— Я скажу: надо жить, чтобы они бесились.

— Жить не так уж это весело, л’Анжели.

— Ты думаешь, в Сен-Дени веселее, чем в Лувре?

— В Сен-Дени только тело, дитя мое; душа на небе.

— По-твоему, на небе веселее, чем в Сен-Дени?

— Нигде не весело, л’Анжели, — мрачно сказал король.

— Людовик, предупреждаю, что я оставлю тебя скучать в одиночестве: у меня начинают от тебя кости стынуть.

— Так ты не хочешь, чтобы я тебя обогатил?

— Я хочу, чтобы ты дал мне докончить мою бутылку и мой пирог!

— Я дам тебе ордер на три тысячи пистолей — такой же, как я дал Барада.

— Ах, ты дал Барада ордер на три тысячи пистолей?

— Да.

— Что ж, можешь себя поздравить: ты хорошо поместил эти деньги.

— Ты думаешь, он найдет им плохое применение?

— Напротив, превосходное. Я думаю, он их прокутит в обществе славных парней и прелестных девиц.

— Слушай, л’Анжели, ты ни во что не веришь.

— И даже в добродетель господина Барада.

— Разговаривать с тобой — значит грешить.

— В этом есть доля правды, и я дам тебе совет, сын мой.

— Какой?

— Пойти в свою молельню помолиться там за мое обращение и дать мне спокойно съесть мой десерт.

— И дурак может дать хороший совет, — сказал король, вставая. — Пойду помолюсь.

И он направился в молельню.

— Вот-вот, — сказал л’Анжели, — помолись за меня, а я поем, выпью и спою за тебя. Посмотрим, кто от этого больше выгадает.

И в самом деле, пока Людовик XIII, более печальный чем когда-либо, войдя в молельню, затворял за собой дверь, л’Анжели, покончив со второй бутылкой, начал третью, распевая:

(И ты — лат.)

Выйдя из молельни, Людовик XIII обнаружил, что л’Анжели, положив скрещенные руки на стол, а голову на руки, спит или притворяется спящим.

Несколько мгновений король смотрел на него с глубокой грустью. В несовершенном характере Людовика, слабом и эгоистичном, вспыхивали, однако, время от времени проблески правды и справедливости: их не смогло полностью угасить полученное им дурное воспитание. Он испытывал глубокое сочувствие к этому товарищу своей грусти; тот посвятил себя королю не для того, чтобы забавлять его, как делали шуты прежних королей, а для того, чтобы пройти вместе с ним все круги того ада с мрачным небосводом, что зовется скукой. Людовик вспомнил о предложении, которое он сделал л’Анжели и от которого тот со своей обычной беззаботностью не то чтобы отказался, но уклонился. Он вспомнил бескорыстие и терпение, с каким л’Анжели сносил все капризы его дурного настроения, вспомнил ничего не требующую преданность шута — и это среди окружающего честолюбия и жадности, прикрытых нежными или дружескими чувствами; поискав чернильницу, перо и бумагу, он написал с соблюдением всех необходимых формальностей ордер на три тысячи пистолей, составляющий пару к ордеру Барада, и положил его в карман л’Анжели, приняв все меры предосторожности, чтобы не разбудить шута. Вернувшись к себе в спальню, он в течение часа слушал игру своих музыкантов на лютне, потом позвал Беренгена, велел раздеть себя и, улегшись, послал за Барада, чтобы тот пришел поболтать с ним.

Барада явился, сияя от радости: он только что считал и пересчитывал, раскладывал и перекладывал свои три тысячи пистолей.

Король велел ему сесть в ногах постели и тоном упрека произнес:

— Почему у тебя такой веселый вид, Барада?

— У меня такой веселый вид, — отвечал тот, — потому что нет никаких причин грустить, а наоборот, есть причина радоваться.

— Какая причина? — вздохнув, спросил Людовик XIII.

— Ваше величество забыли, что пожаловали мне три тысячи пистолей?

— Нет, напротив, помню.

— Так вот, должен сказать вашему величеству, что эти три тысячи пистолей я не рассчитывал получить.

— Почему не рассчитывал?

— Человек предполагает, Бог располагает!

— Но если этот человек — король?

— Это не мешает Богу быть Богом!

— Итак?..

— Итак, государь, к моему великому удивлению, мне заплатили по предъявлении, и все сполна. Черт возьми! Господин Шарпантье, на мой взгляд, куда более великий человек, чем господин Ла Вьёвиль: тот, когда вы просите у него денег, спокойно отвечает: «Я плыву, плыву, плыву…»

— Так что ты получил свои три тысячи пистолей?

— Да, государь.

— И ты теперь богат?

— Э-э!

— И что ты станешь делать? Как дурной христианин истратишь их, подобно блудному сыну, на игру и женщин?

— О, государь! — лицемерно запротестовал Барада. — Ваше величество знает, что я никогда не играю.

— По крайней мере, ты мне так говоришь.

— А что касается женщин, я их не выношу.

— Это правда, Барада?

— Я из-за этого постоянно ссорюсь с шалопаем Сен-Симоном, всегда ставя ему в пример ваше величество.

— Видишь ли, Барада, женщина создана на погибель нашей души. Не змей соблазнил женщину, а сама женщина — это змей.

— О, как это прекрасно сказано, государь! Я обязательно запомню эту максиму и впишу ее в мой молитвенник.

— Кстати о молитвах: в прошлое воскресенье я следил за тобой во время мессы. Ты показался мне весьма рассеянным, Барада.

— Так показалось вашему величеству, ибо случаю было угодно, чтобы мои глаза обратились в ту же сторону, что и ваши, — на мадемуазель де Лотрек.

Король, прикусив усы, переменил тему разговора.

— Послушай, — спросил он, — так что ты думаешь делать со своими деньгами?

— Если бы у меня было в три или четыре раза больше, — отвечал паж, — я истратил бы их на благочестивые дела, пожертвовал бы на основание монастыря или на возведение часовни; но располагал ограниченной суммой…