Александр Дюма - Красный сфинкс

— Да, действительно, вы мне это говорили, но я не придумал, что ему сказать.

— Черт возьми, скажи ему, что я в постели!

Слуга уходит и возвращается.

— Сударь, он сказал, что подождет, пока вы встанете.

— Тогда скажи ему, что я болен.

Слуга уходит и возвращается.

— Сударь, он говорит, что даст вам рецепт.

— Скажи ему, что я при смерти.

Слуга уходит и возвращается.

— Сударь, он говорит, что хочет попрощаться с вами.

— Скажи ему, что я умер.

Слуга уходит и возвращается.

— Сударь, он говорит, что хочет окропить вас святой водой.

— Ну, впусти его, — говорит Ботрю со вздохом. — Никогда не думал, что встречу человека более упрямого, чем я.

Кардинала привлекала в Ботрю прежде всего его честность. «Я предпочитаю, — говорил он, — совесть Ботрю, хоть его и зовут шутом, совести двух кардиналов де Берюлей». Другим качеством Ботрю, привлекавшим кардинала, было его крайнее презрение к Риму, который он называл апостолической химерой. Однажды кардинал сказал ему, что Урбан Восьмой назначил десять кардиналов; фамилия последнего из них была Факинетти. «Я насчитал только девять», — сказал Ботрю. «Как, а Факинетти?» — спросил кардинал. «Простите, монсеньер, — ответил Ботрю, — я думал, что это обозначение девяти остальных».

Ботрю писал, что Испания не приняла его миссию всерьез. Граф-герцог Оливарес показал ему великолепно содержавшийся королевский птичник и сказал, что его величество Филипп IV, узнав о приезде Ботрю, несомненно пошлет ему de los gallos, (петухи), по-испански это была игра слов, не слишком вежливая в отношении Франции. Он добавил, что во всех предложениях Испании следует видеть лишь средство выиграть время, поскольку мадридский кабинет связан с Карлом Эммануилом договором, предусматривающим помощь в захвате Монферрата и последующий его раздел. Ботрю особо рекомендовал его высокопреосвященству как можно меньше доверять Фаржи, который, если не душой и телом сразу (душу Ботрю ставил под сомнение), то, во всяком случае, телом предан королеве-матери и ничего не делает без наставлений своей жены, представляющих собой не что иное, как инструкции Марии Медичи и Анны Австрийской.

Прочтя депешу Ботрю, Ришелье едва заметно передернул плечами и пробормотал:

— Я предпочел бы мир, но готов к войне.

Депеша Ла Салюди была еще недвусмысленнее.

Герцог Карл Эммануил, которому Ришелье предложил, если он откажется от претензий на Монферрат и Мантую, город Трино с его двенадцатью тысячами экю ренты от суверенных земель, не согласился, заявив, что Казаль так же дорог ему, как Трино, и что Казаль будет взят, прежде чем королевские войска окажутся в Лионе.

С прибытием Ла Салюди в Мантую новый герцог, начавший было отчаиваться, воспрял духом; однако Ла Салюди добавлял, что следует отказаться от первого плана, предусматривавшего высадку герцога де Гиза с семью тысячами человек в Генуе, поскольку испанцы удерживают проходы из Генуи в Монферрат. Королю придется ограничиться штурмом Сузского прохода — это хорошо укрепленная позиция, но неприступной считать ее нельзя.

Ла Салюди сообщал, что после встречи с герцогом Савойским и герцогом Мантуанским он отправляется в Венецию.

Ришелье достал записную книжку и написал:

«Отозвать шевалье Марини, нашего посла в Турине, и поручить ему объявишь Карлу Эммануилу, что король открыто считает его своим врагом».

Шарнасе, в чей ум кардинал верил больше всего, уехал намного раньше двух других, поскольку ему до прибытия в Швецию нужно было посетить Константинополь и Россию. Господин де Шарнасе, переживавший большое горе — потерю обожаемой жены, попросил у кардинала эту миссию, позволявшую ему быть вдали от Парижа. Он побывал в Константинополе, в России и теперь приехал к Густаву.

Письмо барона было не чем иным, как пространным панегириком шведскому королю; Шарнасе представлял его кардиналу как единственного человека, способного остановить императорские войска в Германии, если протестанты захотят вступить с ним с союз.

Ришелье на мгновение задумался, потом, словно отбросив последнее сомнение, произнес:

— Что ж, пусть папа говорит что хочет; в конце концов, я кардинал и лишить меня этого сана он не может, а слава и величие Франции прежде всего.

И, взяв лист бумаги, он написал:

«Убедить короля Густава, после того как он разделается с русскими, отправиться в Германию на помощь своим единоверцам, коих за думал погубить Фердинанд.

Пообещать королю Густаву, что Ришелье снабдит его большой суммой денег, если тот будет следовать его политике, и пробудить в нем надежду, что французский король в качестве отвлекающего маневра нападет на Лотарингию».

Как видим, кардинал не забыл шифрованного письма, неделю назад прочитанного Россиньолем.

В завершение было добавлено еще несколько строк:

«Если предприятие шведского короля начнется удачно и будет сулить успех, французский король не станет больше ни в чем щадить Австрийский дом».

Письмо к шевалье Марини и депеша для Шарнасе будут отправлены в этот же день.

Кардинал был еще занят своей дипломатической работой, когда вошел Кавуа с письмом г-жи де Коэтман, от которого г-н де Сюлли избавил малемуазель де Гурне.

Вот что в нем говорилось:

«Королю Генриху IV, возлюбленному Величеству.

Настоятельная просьба ради Франции, ради его собственных интересов, ради его жизни: повелеть арестовать человека по имени Франсуа Равальяк, известного всюду под кличкой „убийца короля“; он сам признался мне в своем ужасном замысле, и, как говорят, толкнули его на это отцеубийство — я едва решаюсь повторить это — королева, маршал д‘Анкр и герцог д‘Эпернон.

Поскольку три письма, написанные королеве мною, нижайшею слугой Ее Величества, остались без ответа, я обращаюсь к королю и прошу г-на герцога де Сюлли, коего считаю лучшим другом Его Величества, даже заклинаю его показать это письмо королю, чьей нижайшей подданной и слугой пребываю.

Жанна Ле Вуайе,

госпожа де Коэтман».

Ришелье удовлетворенно кивнул, убедившись, что это именно то письмо, что ему было нужно, открыл потайной ящик, где был звонок, соединенный с комнатой его племянницы, на миг задумался, не позвать ли ее, и запер ящик, видя, что Кавуа стоит перед ним навытяжку, Видимо собираясь что-то еще сказать.

— Ну, Кавуа, что, докучливый, тебе еще нужно? — спросил он тоном, по которому его близкие безошибочно заключали, что кардинал в хорошем настроении.

— Монсеньер, господин Сукарьер прислал свой первый отчет.

— Ах, да, верно! Возьми отчет господина Сукарьера и принеси его мне.

Кавуа вышел.

Кардинал, как будто доклад Кавуа напомнил ему о чем-то, встал, подошел к двери, ведущей к дом Марион Делорм, отворил ее и поднял с пола записку.