Жорж Бордонов - Атланты

Он долго скакал верхом, беседуя с самим собой, не задерживаясь ни в городах, ни в деревушках и только покупая нехитрую еду у крестьян. Он ночевал под открытым небом вместе со своей лошадкой, и иногда, засыпая, чувствовал, как шершавый язык, убаюкивая, лижет ему лицо. Когда он не знал, какую из двух дорог выбрать, и спешивался, чтобы спросить у кого-нибудь о пути, лошадиная морда аккуратно укладывалась ему на плечо. То, что кто-то любит его, пусть даже это только животное, удивляло Гальдара.

Чем дальше он двигался, тем реже и беднее становились селения и уже дороги, Дома были крыты грубой черепицей. Все чаще проступали голые скалы, земля здесь была суровая и скудная. Почти пустынный пейзаж оживляли только гигантские кроны кедров, среди которых клубился туман, и проносились размытые голубоватые силуэты, нездешние печальные призраки. Здесь начинались горы, их крутые, неприветливые отроги, в которых словно бы скапливались тени, где гасли последние дневные огни, а затем вспыхивали розовые точки, предвещающие наступление зари. Это был горный край, прибежище бесчисленных стад и приют птичьих стай. Птиц здесь было и впрямь много. Они распевали в кронах кедров, в ветвях железного дерева и на скалах, сидя на головокружительной высоте. Разноцветные их стайки вспархивали среди листвы и уносились в небо, внимательные грифы описывали круги, будто рассматривали Гальдара и его лошадь.

Табуны лошадей, стада быков с изогнутыми рогами паслись в долинах. В болотистой низине, поросшей густым лесом, бродили слоны, словно последние свидетели минувших эпох, населенных когда-то зверьми, ныне незнакомыми человеку.

Гальдар миновал последний гарнизон, отказавшись от любезного гостеприимства его начальника. Перед ним лежала теперь страна облаков и вечного снега, зловещие задворки великой империи. Солнце было здесь ближе и злее, чем внизу, воздух — более терпким и сухим. Ночь наступала мгновенно (здешние жители не знали, что такое сумерки), и невыносимая жара сменялась вдруг леденящим холодом. Чахлые деревья, казалось, не росли, а умирали, и трава, пожелтевшая от ночного холода и солнечных лучей, напоминала поредевшую до времени шевелюру. Дорога постепенно превратилась в едва заметную тропинку, забытую, наверное, уже несколько столетий. Истощенные быки с бурой шерстью, овцы и полоумные козы составляли жалкие стада. Люди здесь не отвечали на вопросы. Они удивленно рассматривали Гальдара, затем невнятно бормотали что-то в ответ на его вопросы и уходили. Какая-то недетская грусть была заметна на лицах малышей. Собаки бросались на чужого без лая, даже они казались молчаливыми и печальными. Гальдару едва удалось выяснить правильную дорогу.

Деревня, где он родился, являла собой безрадостное зрелище: он увидел только площадь, окруженную черными осыпающимися стенами, поросшими кое-где ежевикой. Гальдар нашел место, где стоял прежде его дом.

Он улегся, завернувшись в покрывало, возле очага, о котором теперь напоминало разве что потемневшее пятно на земле. Лошадь расположилась рядом, он чувствовал на лице ее теплое дыхание — единственное живое существо в этой пустыне. Звезд не было видно. Слышался только жалобный вой ветра, все небо затянуло темными низкими тучами, контуры которых очерчивала бледная луна.

Они опускались с вершин, и здесь, над этим разоренным заповедником прошлого счастья и потерянных надежд, замедляли на мгновение свой бег. А земля была такой же неподвижной, холодной, такой же вымершей и потухшей, как и эти очаги.

Утром он увидел стадо овец и пастуха с собакой и окликнул его.

— Скажи, те люди, что жили здесь, уже умерли?

— Почти все, чужеземец.

— Из-за чего?

— Во время восстания тут шли жестокие сражения с императорскими войсками. Они перебили наших воинов, сожгли дома, разграбили добро и продали наших детей.

— Ты случайно не помнишь Гальдара?

— Нет, чужеземец.

— Сына Тэда?

— Я на самом деле не помню. Не обессудь. Люди ведь как время, они уходят.

— И возвращаются.

— Ты думаешь? Если ты хочешь найти людей из этой деревни, поднимись выше. Видишь вон ту тропку над обрывом?

— Да.

— А вон тот навесной мост? Каждый вечер мы поднимаем его из осторожности. Но я не советую тебе ходить туда. А кстати, что тебе нужно?

— Я хочу повидать свою мать. Я — Гальдар.

— Лучше не ходи туда…

Деревушка представляла собой несколько хижин из глины и дерева, прижавшихся к скале, оканчивающейся ущельем. Жителей в ней было не больше сотни. Они кормились тем, что пасли коз, ловили рыбу в окрестных озерцах, охотились и промышляли изредка на большой дороге. Запахнутые в лохмотья, грубые, ненавидящие всех и вся, они влачили свое существование, не имея ни веры, ни закона, ни надежды на что-то лучшее.

Он встретил какую-то старуху, пасшую свою единственную козу, сидя на камне.

— Мать Гальдара? Ты спрашиваешь, где она живет? А что тебе от нее надо? Ты ведь из Посейдониса, дитя мое? Ты слишком хорошо одет и не голоден, чтобы явиться откуда-то еще. Ба, какой у тебя пояс!

— Я — Гальдар, сын Тэда.

— Сын Тэда спит вместе со своим отцом. Три стрелы пронзили его, и он лег в холодную землю среди лучших людей Верхних Земель.

— Ты ничего не знаешь!

— Глупые овцы щиплют теперь траву, проросшую над его телом, там, на холмах, где растут лилии и маргаритки. Всего шестнадцать лет! Бедняжка, ведь он шел по стопам своего отца.

— Мне и впрямь было тогда шестнадцать лет!

— Отец с сыном и все лучшие люди из живших прежде спят внизу… Но, знаешь, их души не нашли приюта, они приходят сюда, невесомые, словно облака. А зачем! Им теперь не на что надеяться.

— Говорю тебе — я сын Тэда. Я не был убит, воины императора схватили меня. Двадцать лет я ворочал веслом на галерах Нода и вот — вернулся!

— Спасите, привидение! — закричала вдруг старуха. — Помогите! Скелет на лошади! Средь бела дня! Он явился мучить нас!

Женщины с закрытыми лицами и мужчины высыпали из хижин и окружили Гальдара. Некоторые были вооружены. Один из них, видимо, главный, подошел к нему.

— Да, ты Гальдар, я узнаю тебя, — сказал наконец он.

— Где моя мать?

— Иди за мной.

Она спала на узкой лежанке, высеченной в скале, в глубокой нише самой большой из пещер, освещенной дрожащим пламенем двух ламп. Он не сразу понял, в чем дело. Ему казалось или, может быть, хотелось, чтобы она и в самом деле спала, но, когда глаза его привыкли к сумраку, он увидел, что ее грудь не поднимается, он заметил впавшие глаза, утончившиеся ноздри и восковой оттенок кожи. Все его существо, все, что сохранил он в себе от нежного детства, еще продолжало надеяться. Он молча склонился над этими губами, замершими теперь в вечной улыбке. Дрожащими руками он коснулся ее сложенных ладоней, маленьких, словно у ребенка. Он поцеловал ее лоб, обрамленный седоватыми прядями, застывший и холодный, словно гладкий камень. Глаза ее были приоткрыты, и он заметил в бахроме ресниц тонкий серпик зрачка, серо-зеленого с пятнышками цвета лесного ореха… Он не мог удержать слез. Они подступали откуда-то из глубины души, где рождались рыдания и стоны.