Дмитрий Мережковский - Юлиан Отступник

У самого подножья кумира сидел сморщенный урод, не то дитя, не то старик; обняв колени руками, положив на них подбородок, медленно раскачивался он из стороны в сторону и с тупоумным выражением лица напевал жалобную песенку:

— Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас окаянных!

Явился главный смотритель больницы, Марк Авзоний, бледный и дрожащий.

— Мудрейший и милостивый кесарь, не угодно ли тебе будет пожаловать в мой дом?-Здесь воздух нехороший. И зараза недалеко: отделение прокаженных.

— Ты главный смотритель?

Авзоний, стараясь не дышать, чтобы не заразиться, низко поклонился.

— Раздается ли ежедневно хлеб и вино?

— Все, как повелел блаженный Август.

— Какая грязь!

— Это-галилеяне. Мыться считают грехом: никакими силами не загонишь в баню…

— Вели принести счетные книги, — проговорил Юлиан.

Смотритель упал на колени и пролепетал:

— Государь, все в исправности, но случилось несчастье: книги сгорели…

Император нахмурился.

В это мгновение раздались крики в толпе больных:

— Чудо, чудо! Расслабленный встает!

Юлиан обернулся и увидел, как человек высокого роста, с обезумевшим от радости лицом, с протянутыми к нему руками, с детскою верою в глазах, вставал с гнилой соломенной подстилки.

— Верую, верую, — проговорил расслабленный. — Ты бог, сошедший на землю!' Вот лицо твое, как лицо бога!

Прикоснись ко мне, исцели меня, кесарь!

— Чудо, чудо! — торжествовали больные. — Слава императору, слава Аполлону-Исцелителю!

— И ко мне, и ко мне!-взывали другие.-Скажи слово — исцелюсь!

Заходящее солнце проникло в открытые ворота и нежным светом озарило мраморное лицо Аполлона Дальномечущего. Император взглянул на него, и вдруг все, что делалось в больнице, показалось ему кощунством: очи бога не должны были видеть такого уродства. И Юлиану захотелось очистить древнюю палестру, где некогда упражнялись эллины в вольных играх, — от всей этой галилейской и языческой сволочи, от всего этого смрадного человеческого тлена. О, если бы древний бог воскрес, — как засверкали бы очи его, как засвистели бы стрелы, разя этих калек и расслабленных, очищая душный воздух!

Поспешно и молча вышел он из больницы Аполлона, забыв о счетных книгах Авзония. Догадался, что донос верен, что главный смотритель — взяточник, но такая усталость и отвращение овладели сердцем его, что не хватило духу исследовать обман и проверять.

Когда вернулся во дворец, было поздно. Велел никого не принимать и удалился на свое любимое место, высокую площадку между колоннами, над заливом Босфора.

Весь день прошел в скучных мелких делах, в чиновничьих дрязгах, в проверке счетов. Открывалось множество взяток. Император видел, что лучшие друзья обманывают его. Все эти эллинские ученые, поэты, риторы, которым он отдал управление миром, не меньше грабили казну, чем христианские евнухи и епископы во времена Констанция. Странноприимные дома, убежища философов, вроде монастырей, больницы Аполлона и Афродиты были предлогом для наживы ловких людей, тем более что не одним галилеянам, но и язычникам казались они смешной и кощунственной прихотью кесаря.

Он чувствовал, что все тело его ноет от тяжелой, бесплодной усталости. Потушив лампаду, прилег на походное ложе.

— Надо обдумать в тишине, в спокойствии, — говорил он себе, смотря на вечернее небо.

Но думать не хотелось.

Огромная звезда сияла в темнеющем бездонно-глубоком эфире. Юлиан смежил веки, и сквозь ресницы луч ее мерцал, проникая в сердце, как холодная ласка.

Он очнулся и вздрогнул, почувствовав, что кто-то вошел в комнату. Лунный свет падал между колоннами. Высокий старик с длинной, белой, как лунь, бородой, с глубокими темными морщинами, в которых выражалось не страдание, а усилие воли и мысли, стоял над ложем его.

Юлиан приподнялся и прошептал:

— Учитель! Это ты?..

— Да, Юлиан, я пришел говорить с тобой наедине.

— Я слушаю.

— Сын мой, ты погибнешь, потому что изменил себе.

— И ты, Максим, и ты против меня!..

— Помни, Юлиан: плоды золотых Гесперид вечно зелены и жестки. Милосердие-мягкость и сладость перезрелых, гниющих плодов. Ты постник, ты целомудрен, ты скорбен, ты милосерд, ты называешь себя врагом христиан, но ты сам — христианин. Скажи мне, чем ты хочешь победить Распятого?

— Силой богов — красотой и весельем.

— Есть ли у тебя сила?

— Есть.

— Такая, чтобы вынести полную истину?

— Да.

— Так знай же — их нет.

Юлиан в ужасе заглянул в спокойные, мудрые глаза учителя.

— Про кого ты говоришь: «их нет»? — спросил он дрогнувшим голосом, бледнея.

— Я говорю: нет богов. Ты — один.

Ученик Максима ничего не ответил и опустил голову на грудь.

Глубокая нежность затеплилась в глазах учителя. Он положил руку свою на плечо Юлиану:

— Утешься. Или ты не понял? Я хотел испытать тебя. Боги есть. Видишь, как ты слаб. Ты не можешь быть один. Боги есть-они любят тебя. Только помни: не ты соединишь правду Скованного Титана с правдой Галилеянина Распятого. Хочешь, я скажу тебе, каков будет Он, не пришедший, Неведомый, Примиритель двух миров.

Юлиан молчал, все еще испуганный и бледный.

— Вот Он явится, — продолжал Максим, — как молния из тучи, смертоносный и всеозаряющий. Он будет страшен и бесстрашен. В нем сольются добро и зло, смирение и гордость, как свет и тень сливаются в утренних сумерках.

И люди благословят его не только за милосердие, но и за беспощадность: в ней будет сила и красота богоподобная.

— Учитель, — воскликнул император, — вот, я вижу все это в глазах твоих. Скажи, что ты — Неведомый, и я благословлю тебя и пойду за тобой.

— Нет, сын мой! Я свет от света его, дух от духа его.

Но я еще не он. Я надежда, я предвестник.

— Зачем же скрываешься ты от людей? Явись им, чтобы они узнали тебя…

— Время мое не настало, — ответил Максим. — Уже не раз приходил я в мир и еще приду не раз. Люди боятся меня, называют то великим мудрецом, то соблазнителем, то волшебником — Орфеем, Пифагором, Максимом Эфесским. Но я-Безыменный. Я прохожу мимо толпы с немыми устами, с закрытым лицом. Ибо что могу я сказать толпе? Не поймут они и первого слова моего. Тайна любви и свободы моей для них страшнее смерти. Они так далеки от меня, что даже не распинают меня и не побивают каменьями, как своих пророков, а только не узнают.

Я живу в гробах и беседую с мертвыми, ухожу на горные вершины и беседую со звездами, ухожу в пустыни и прислушиваюсь, как трава растет, как стонут волны моря, как бьется сердце земли, — подстерегаю, не пришло ли время.

Но время еще не пришло, — и я опять ухожу, как тень, с немыми устами и закрытым лицом.

— Не уходи, учитель, не покидай меня!

— Не бойся, Юлиан: я не покину тебя до конца.