Дмитрий Мережковский - Юлиан Отступник

Народ надо держать вот как! Распустишь, — не соберешь.

Марк Авзоний, до тех пор молчавший, проговорил задумчиво:

— Все можно бы простить, но зачем отнимает он у нас последнюю радость жизни — цирк, сражения гладиаторов? Друзья мои, вид крови дает людям блаженство.

Это святая радость. Без крови нет веселья, нет величия на земле. Запах крови — запах Рима…

На лице последнего потомка Авзониев вспыхнуло слабое странное чувство. Он вопросительно обвел слушателей простодушными, не то старческими, не то детскими глазами.

Огромная туша Гаргилиана зашевелилась на полу; подняв голову, он уставился на Авзония.

— А ведь хорошо сказано: запах крови — запах Рима! Продолжай, продолжай, Марк, ты сегодня в ударе.

— Я говорю, что чувствую, друзья. Кровь так сладостна людям, что даже христиане не могли без нее обойтись: кровью думают они очистить мир. Юлиан делает ошибку: отнимая у народа цирк, отнимает он веселие крови. Чернь простила бы все, но этого не простит…

Последние слова Марк произнес вдохновенным голосом.

Вдруг провел рукой по телу, и лицо его просияло.

— Потеешь?-спросил Гаргилиан с глубоким участием.

— Кажется, потею, — отвечал Авзоний с тихой, восторженной улыбкой. — Три, три скорее спину, пока не простыл,-три!

Он лег. Банщик начал растирать жалкие, бескровные члены его, подернутые синеватой бледностью, как у мертвеца.

Из порфировых углублений, сквозь млечное облако пара, древние эллинские изваяния смотрели на безобразные тела новых людей.

А между тем, в переулке, у входа в термы, собиралась толпа.

Ночью Антиохия блистала огнями, особенно главная улица Сингон, прямая, пересекавшая город, на протяжении 36 стадий, с портиками и двойными колоннадами во всю длину, с роскошными лавками. Перед лестницей бань, озаряя пеструю толпу, пылали уличные светильники, раздуваемые ветром. Смолистая копоть расстилалась клубами с железных подсвечников.

В толпе слышались насмешки над императором. Уличные мальчишки шныряли, выкрикивая насмешливые песенки. Старая поденщица, схватив одного из них и задрав ему рубашонку на голову, ударяла по голому заду звонкой подошвой сандалии, приговаривая:

— Вот тебе, вот тебе! Будешь, чертенок, петь срамные песни!

Смуглолицый мальчик кричал пронзительно.

Другой, вскарабкавшись на спину товарищу, углем чертил карикатуру на белой стене — длиннобородого козла в императорской диадеме. Мальчик постарше, должно быть, школьник, с милым, бойким и плутоватым лицом, выводил под рисунком надпись крупными буквами: «се нечестивый Юлиан».

Стараясь сделать свой голос грубым и страшным, переваливаясь с ноги на ногу, как медведь, он рычал:

Прохожий, старый человек, в темных одеждах, должно быть, церковник, остановился, послушал мальчика, покачал головой, поднял глаза к небу и обратился к рабу-носильщику:

— Из уст младенца правда исходит. Не лучше ли нам жилось при Каппе и Хи?

— Что это значит: Каппа и Хи?

— Не разумеешь? Греческой буквой Каппа начинается имя Констанций, а Хи первая буква в слове Христос. Ни Констанций, ни Христос, говорю я, не сделали жителям Антиохии никакого зла — не то, что разные проходимцыфилософы.

— Что верно, то верно, при Каппе и Хи нам лучше жилось!

Пьяный оборванец, подслушав эту остроту, с торжествующим видом помчался разносить ее по улицам.

— При Каппе и Хи недурно жилось!-кричал он.Да здравствуют Каппа и Хи!

Шутка облетела всю Антиохию, понравившись черни бессмысленной неопровержимостью.

Еще большее веселье царствовало в кабаке, против бань, принадлежавшем каппадокийскому армянину Сираксу: давно уже перенес он торговлю из окрестностей Цезареи близ Мацеллума в Антиохию.

Из козьих мехов, из огромных глиняных амфор щедро цедилось вино в оловянные кубки. Говорили, как и везде, об императоре. Особенным красноречием отличался маленький сириец-солдат, Стромбик, тот самый, который участвовал в походе цезаря Юлиана против севердых варваров Галлии. Рядом с ним был его неизменный спутник и Друг, исполинского роста сармат Арагарий.

Стромбик чувствовал себя, как рыба в воде. Больше всего в мире любил он всевозможные бунты и возмущения.

Он собирался произнести речь.

Старуха тряпичница сообщила новость:

— Погибли, погибли мы все до единого. Покарал Господь! Соседка такое сказывала, что сперва не поверили.

— Что же, старушка?.. Расскажи!..

— В Газе, милые, в городе Газе случилось. Напали язычники на женскую обитель. Выволокли монахинь, раздели, привязали к столбам на площади, рассекли тела их, и, обсыпав ячменем трепещущие внутренности, кинули свиньям!

— Я сам видел, — добавил молодой прядильщик с бледным упрямым лицом, — в Гелиополисе Лаванском язычник пожирал сырую печень убитого дьякона.

— Мерзость! -проговорил медник, нахмурившись.

Многие перекрестились.

При помощи Арагария Стромбик вскарабкался на липкий стол с лужей вина и, подражая ораторам, с величественным видом обратился к толпе. Арагарий одобрительно кивал головой и указывал на него с гордостью.

— Граждане! — начал Стромбик, — доколе будем терпеть? Знаете ли вы, что Юлиан поклялся, вернувшись из Персии победителем, собрать святых мужей и бросить их на съедение зверям? Притворы базилик обратит в сеновалы, алтари в конюшни…

В двери кабака вкатился кубарем горбатый старичок, бледный от страха, муж тряпичницы, стекольщик. Он остановился, в отчаянии ударил себя обеими руками по ляжкам, обвел всех глазами и пролепетал:

— Слышали? Вот так штука! Двести мертвых тел в колодцах и водосточных трубах!

— Когда? Где? Каких мертвых тел? Что такое?

— Тише, тише' — замахал руками стекольщик и продолжал таинственным шепотом:-Говорят, Отступник давно уже гадает по внутренностям живых людей о войне с персами…

И он прибавил, задыхаясь от наслаждения:

— В подвалах антиохийского дворца отыскали ящики с костями. Кости-то человечьи! А в городе Каррах, недалеко от Эдессы, нашли в подземном капище труп беременной женщины, подвешенной за волосы — живот распорот, младенец вынут из чрева! Юлиан гадал по печени неродившегося о будущем — все о проклятой войне с персами, о победе над христианами…

— Эй, Глутурин, правда ли, что в выгребных ямах находят человечьи кости? Ты должен знать,-спросил сапожник.

Глутурин, чистильщик клоак, стоял у дверей, не смея войти, потому что от него дурно пахло. Когда ему предложили вопрос, он, по обыкновению, начал застенчиво улыбаться и моргать воспаленными веками:

— Нет, почтенные, — отвечал он кротко. — Младенцев находили. Еще ослиные и верблюжьи остовы. А человечьих как будто не видать…