Иван Наживин - Распутин

Он встал и тихонько, на цыпочках, пошел из столовой. Чертков бросил ему вслед недовольный взгляд: надо было остаться и послушать полезной беседы. А Евгений Иванович заехал к себе в гостиницу за вещами и поехал на вокзал. И в вагоне он развернул одну из новых книжек, которые он купил в Москве. Это был труд одного известного англичанина по истории Востока. И сразу Евгений Иванович наткнулся на стихотворение одного поэта-тамила, жившего на земле более тысячи лет тому назад:

Под мерный стук вагона он долго грустил над этими старыми строчками. Да, и тогда, и всегда чуткие люди понимали, что ничего они не знают и знать не могут. Ветры страсти гонят их то туда, то сюда, то опять назад, и напрасно старается слабый разум найти и придать этим вихрям какой-то смысл. И всплыло тяжелое воспоминание о той жуткой ночи, когда к нему на Кавказе пришла эта женщина в то время, как под окном его комнаты погибал под ударами бури старый человек. Один погибает, другие грешат, третьи смеются, и никто, никто ничего не знает…

И когда приехал он домой, он вынул свою секретную тетрадь и на первой странице ее в виде эпиграфа ко всем своим думам вписал эти стихи когда-то страдавшего на земле тамила…

Н-ский полк, в котором служили Володя и Ваня, был сильно потрепан на Западном фронте и отведен в тыл для отдыха и пополнений, а затем ему было приказано снова погрузиться в теплушки и следовать на юго-восток. Зелеными и тучными просторами Кубани полк докатился до Новороссийска, и все поняли, что они идут в десант: кто говорил — к Трапезунду, а кто — и к самому Константинополю.

Совсем новенький и в мирное время довольно сонный городок кипел теперь бешеной жизнью. Войска всех родов оружия: пехотные полки, стройные красавцы кубанские казаки и горцы в их живописных воинственных костюмах, артиллеристы, моряки заливали его улицы разноцветным морем. Крики людей, ржание лошадей, звон батарей, вой и стрекотание аэропланов в сияющей вышине, резкие звуки рожков, тяжелое бухание военного оркестра в городском саду — все это сливалось в одну грозную симфонию войны. А в огромном порту внизу, где темные дымы судов нарядно смешивались с голубыми тонами моря и жидким солнечным блеском в мелкой веселой волне, царила невообразимая теснота и суета. Огромные серые транспорты с черными номерами на высоких бортах были уже подведены к пристаням, маленькие катера весело и бойко бегали туда и сюда; в одном месте под берегом стройной шеренгой выстроились длинные низкие многотрубные миноносцы; крейсера и броненосцы, дымя, замерли посредине порта, а среди них, над ними царила серая тяжкая громада колоссального дредноута «Екатерина» с ее чудовищными пушками. Вход в гавань у мола был затянут стальной сеткой: опасались нападения вражеских подводных лодок. За молом среди береговых утесов затаились дозорные миноносцы, и все время над дымящей под развевающими андреевскими флагами силой этой выли вверху дозорные аэропланы…

И Володя, и Ваня стояли со своим полком на цементных заводах за Станичкой. И Володя гордился, что он — часть этой страшной русской силы, и знал про себя, что он и здесь свое дело сделает так, как полагается, как сделал он его на Западном фронте. Судьба хранила его: в тех страшных боях он не получил и царапины, хотя от полка не осталось и четверти. И Ваню захватывала против его воли эта мощная симфония войны, но он все же не забывал ее главной цели: сперва ударить всею мощью вооруженных народов по Вильгельму, а затем заняться и Николаем II. В глубине души он немножко раскаивался, что поступил в пехотный полк: эх, если бы приписаться, например, к казакам-кубанцам и надеть эту серую черкеску с газырями, сбоку подвесить кривую гурду, а у пояса сверкающий серебряной насечкой кинжал, сзади накинуть башлык — вот ловко бы было! Недурно, конечно, было бы также быть хотя мичманом на этой чудовищной «Екатерине» с эдаким хорошеньким кортиком на лакированном ремешке сбоку… Но всего лучше, всего поэтичнее, всего отважнее было бы идти в летчики, чтобы носиться за облаками и поражать оттуда отжившее средневековье, феодализм и все эти глупости страшными бомбами… Но с другой стороны, тяготила его военная служба прежде всего этим отсутствием свободы. Феня, знал он, в Геленджике, всего в сорока верстах отсюда, ему хотелось ужасно пройти мимо нее эдак равнодушно и только холодно козырнуть ей в случае встречи этой, повязанной черным, рукой: он был ранен штыком в руку, но остался в строю. Но о поездке в Геленджик и думать было нечего: с минуты на минуту ждали посадки на транспорты и выхода в море на помощь союзникам, которые упорно, но бесплодно лезли в Дарданеллы, несли большие потери, но сделать ничего не могли…

— Па-азвольте… Это вы, бывший коммунист? — вдруг услыхал он в суете Серебряковской удивленный знакомый голос.

Он поднял голову — пред ним стоял, улыбаясь своей холодной улыбкой, доктор Константин Павлович Сияльский.

— А я гляжу и своим глазам не верю… — продолжал тот. — Коммунист-интернационалист и вдруг в защитники милого отечества превратился… Откуда вы опять к нам свалились? Куда направляетесь?

Они присели к липкому мраморному столику неопрятного кафе.

— Нет, нет, черт бы вас побрал со всей этой дурацкой войной вашей! — раздраженно говорил Константин Павлович. — И вообще это дурь порядочная, а так, как ведется она у нас на Черном море, это даже и за пределы дури выходит. Ну прямо житья никакого нет!

— Неужели так неприятель беспокоит? — удивился Ваня. — Германские крейсера или турки?

— Какой там черт германские крейсера! — воскликнул тот. — Свои! Начальство, чтобы черти его взяли, проклятое! Ведь меня сюда стражники арестованным доставили — только что вырвался…

— Зачем? За что?

— За попытку к измене дорогой родине…

— Да что вы говорите?!

— Факт!.. Вы помните, как у нас в пансионе комнаты расположены? Ну, терраса большая выходит ведь на море, а кухня внизу. Столовая сейчас же за террасой, рядом, так что, когда несут что из кухни, то проходить надо по террасе. А в столовой у нас лампа висела, и Асе вздумалось приладить к ней эдакий красный абажур, черт бы его совсем подрал. Ну, сидим мы это на днях, ужинаем — ветрено было, так мы с террасы в столовую перебрались, — сидим это, разговариваем и вдруг слышим шаги, команда, стук винтовок на террасе. Что такое?! Выскочили: отряд матросов с каким-то лейтенантом во главе. Что такое? В чем дело? «Вы сигнализируете в море красными огнями!» Да вы ополоумели?! Какими огнями?! Зачем?! «Не сметь так разговаривать! Теперь время военное…» Ну, черт вас раздери со всеми вашими военными временами — стали разбирать дело. Оказалось, шел вдоль берега дозорный миноносец и, увидев, что с моей дачи сигнализируют туркам красными огнями — между прочим, турок мы еще ни разу видеть не удостоились, — высадили отряд для арестования меня. Понимаете? Горничная, внося и вынося блюда, конечно, отворяла и закрывала дверь, и наша красная лампа, чтобы черти ее взяли, то открывалась им, то скрывалась от них… Я взъерепенился: как вы смеете? Я живу здесь двадцать пять лет — меня не только все собаки, но и шакалы все знают, а вы, мальчишка… Дурак понял, конечно, что сел в калошу, но с другой стороны, и мне, конечно, по законам военного времени положения выражаться так, да еще при матросах, нет… Ну вот и привезли сюда… Насилу от дьяволов отвязался… Но самое милое в этом то, что в то время, как они ловили меня на измене, турки прорвались к Туапсе и обстреляли с судов и город, и вокзал, и железную дорогу!.. И разве это одно: света в доме зажечь не смей, сжигать хворост на корчевках не смей — сигнализация дымом! — рабочих рук уже не хватает… Нет, благодарю покорно! Я всегда говорил, что нами правят идиоты. Но раньше их как-то держали на цепи, а теперь с цепи они сорвались и кочевряжатся как только могут. Я хотел даже в Петербург докладную записку послать: хотите победы? Прекрасно! Так прежде всего закуйте в ручные и ножные кандалы все наше начальство, чтобы дьяволы его побрали! А так ни черта у вас не выйдет — вот помяните мое слово! Ах, батюшки… — взглянув на часы, вдруг сорвался он с места. — Мне пора в банк. До свидания… Заходите вечерком — я в «России», на Цемесской. Насилу отвоевал себе номер — все офицерами занято или, точнее, их дамами… Заходите!