Иван Наживин - Распутин

Была ранняя весна. В старом монастырском саду было солнечно и тепло и широко гуляла по полям разлившаяся серебряная Окша. Отец Феодор с Евгением Ивановичем сидели на обрыве и любовались удивительным весенним днем, синими лесными далями и широкими гладями реки. Они тихо и вдумчиво, не торопясь, говорили о церкви. Они быстро сошлись в одном: совершенно несомненно, что на церкви за тысячелетнюю жизнь ее накопилось не только много грехов, но и прямых преступлений, совершенно несомненно, что в последние годы она особенно одряхлела и забыла и о своем назначении, совершенно несомненно, что среди пастырей ее чрезвычайно много людей недостойных, — все это так, но тем не менее, под всей этой копотью веков, в этих кучах отжившего мусора скрывается много доброго, прекрасного, светлого, умиротворяющего, очищающего.

— Пусть и в этой, светлой церкви есть опять-таки кое-что такое, с чем современный ум уже не может примириться, — задумчиво говорил Евгений Иванович, глядя в солнечные дали над радостно гуляющей рекой. — Но что же совершенное может дать человек вообще? Во всех областях своей деятельности он несовершенен. Для себя я решаю этот вопрос так, — сказал он и снова охотно повторил одну из своих любимых мыслей: — В основе всех религий лежит Единая Религия, и все церкви с их различными вероучениями суть только более или менее несовершенные отражения этой Религии. И так как ничего совершенного мы дать не можем, то, может быть, проще всего просто примириться с неизбежным несовершенством сущего, по мере сил совершенствуя его, по мере сил служа чрез него Совершенному…

Отец Феодор даже прослезился от умиления: так верна, так проста, так человечески тепла показалась ему эта мысль! И когда потом они расстались, удивительно сблизившись, не раз и не два возвращался в думах своих к этой беседе отец Феодор и все дивился: не чудо ли Господне в том, не указание ли свыше, что именно этому скептику, не находящему себе покоя ни в чем, этому бедному сыну своего века предназначено было укрепить его, снять с его плеч тяжелое бремя? Воистину неисповедимы пути Господни!

Он решительно остался в церкви и по-прежнему истово служил пред алтарем, за которым теперь он яснее, чем прежде, чуял восхищенной душой веяние светлой вековой Тайны. И все свои силы отдавал он на то, чтобы за старинным обрядом, за привычным, примелькавшимся, часто темным словом, за внешностью давать людям почувствовать то, что вечно, что истинно, что свято везде, ныне и присно и во веки веков. И новым светом сияло теперь его поблекшее лицо, и жадно устремились к нему сердца человеческие, и легко находил он для них теперь те слова и те дела, которых они от него и ждали…

Была Страстная среда. Кончив исповедь, отец Феодор вышел из темной тихой церкви в темную вешнюю ночь. Какая-то высокая и стройная женщина — она, видимо, ждала его на паперти — подошла к нему.

— У меня большая просьба к вам, батюшка… — сказала она тихо мелодичным голосом.

— Пожалуйста… Говорите…

— Я хотела бы исповедоваться у вас… но отдельно… совсем отдельно…

— То есть я не понимаю… Как отдельно?

— Не в общей очереди… Мне нужно сказать вам так много… — тихо проговорила она. — И мне так… страшно, что меня услышат…

Отец Феодор подумал. Он чувствовал себя очень усталым, но поборол свою слабость.

— Вы можете исповедоваться сейчас, если хотите… — сказал он. — Все исповедники уже ушли…

— Мне стыдно так утруждать вас. Вы, вероятно, очень устали…

— В таком деле усталость не должна идти в счет… Мать Анна, подожди запирать храм… — обратился он к черной монахине, которая гремела в темноте железными ключами. — У меня есть еще одни исповедница…

— Слушаю, батюшка… Я подожду… — кротко ответил из темноты старческий голос.

Отец Феодор, а за ним незнакомая девушка — ее голос был так чист и свеж в темноте вешней ночи — снова вошли в мерцающий редкими и тихими огнями старинный храм, и священник, войдя за ширмы и одев эпитрахиль, тихо и как будто грустно сказал:

— Пожалуйте…

Девушка подошла к нему. В кротком сиянии ближней лампады отец Феодор увидел красивое, матово-бледное и совсем незнакомое лицо с большими темными глазами. Девушка была, видимо, чрезвычайно взволнована.

— Раз вы сами пришли ко мне и в неурочное время, я не имею надобности напоминать вам о значении исповеди… — тихо сказал священник. — Кайтесь не мне, а Господу. В чем прегрешили вы пред ним?

— Я не знаю, в чем именно мой грех, батюшка… — дрожащим голосом сказала она, и на глазах ее налились вдруг слезы. — Была ли это самонадеянность, гордость… я не знаю… Я была сестрой милосердия… я…

И тихо и скорбно рассказала она старому священнику о давящих ужасах войны, о том, как, движимая жалостью к погибающим, она отдала им в жертву свое тело, о том, как жестоко отплатила ей жизнь за этот ее порыв. Отец Феодор был потрясен. Он совершенно забыл о своей усталости и с болью в сердце слушал эту безумную. В самом деле, преступления, грязи, падения он тут не слышал никак. Что же это было? И что разбирать — ясно одно, безумная эта отдала себя на страдание, она жертва чего-то несказанно жестокого и огромного.

Тихо и горько плача, она замолкла. Полный безмерной жалости, отец Феодор прикрыл ее склоненную голову эпитрахилью, поднял глаза в темную вышину храма и с горячим проникновением, дрожащим от волнения голосом прочел отпущение грехов этой безумной блудницы во имя милосердия, а затем склонился и поцеловал ее в голову.

— Как пастырь я исполнил все, что вы от меня хотели… — сказал он. — Но я человек, ваш брат, и как брат, я спрашиваю вас: что же намерены вы предпринять теперь?

— И тут нужна мне ваша помощь, батюшка… — тихо сказала девушка. — Но мне так совестно…

— Говорите, говорите все…

— Делать мне в мире теперь нечего… Я много думала об этом… — сказала девушка. — И я… я хотела бы поступить в Княжой монастырь, если… если только в моем ужасном состоянии это можно…

Отец Феодор задумался.

— Вы у меня причащаться будете?

— Да.

— Хорошо. После обедни вы придете ко мне на дом, и мы поговорим…

— Хорошо… Я остановилась в вашей монастырской гостинице, и потому вы можете принять меня, когда вам угодно…

— Тем лучше… Тогда я побеседую сперва с матерью Таисией, игуменией нашей, а потом приду к вам сам или вас к себе приглашу. А теперь пойдемте с миром… Вы можете положиться на меня…

Они вышли из храма. Старая мать Анна опять загремела в темноте тяжелыми ключами. И все стихло… Девушка вернулась к себе, распахнула окно и долго смотрела на звезды, и на лице ее было странное выражение: точно чутко прислушивалась она, точно ожидала она чего-то из темных далей, какую-то большую и радостную весть… И слезы катились и катились по бледному красивому лицу…