Иван Наживин - Распутин

— Как — не просил?! — воскликнул Андрей Иванович. — Все просили… Народ просил…

— Что-то не слыхала я, как это его народ просил… — не уступала Лидия Ивановна. — Да и я вот не просила, и Галочка, и Марфа наша… Марфа вот и теперь все за царя молится, а его жидом да анчихристом величает…

— Фи, мамочка! — поморщился Андрей Иванович.

— Ты не фикай! Я за всех не ответчица! — воскликнула Лидия Ивановна. — Это не я, а Марфа такие слова выражает… А я давно говорю, что все хороши, нечего на жида все валить… Я, милый, не Марфа… А, вот она, легка на помине… Ты что? — обратилась она к своей кухарке, толстой, сонной, черноземной бабе, которая, не стучась, вошла в столовую.

— Самовар не подогреть ли? — сказала она.

— Попозднее… Может, подойдет еще кто…

— А на улице опять листки какие-то разбросали… — почесывая под мышками, лениво проговорила Марфа. — Чтобы, вишь, не воевать с немцами, а богачев чтобы скорея грабить… Большевики, что ли, какие написали… А кто говорит, что от Вильгельмы нарочно такие люди присланы, чтобы наших дураков баламутить. Индо головушка кругом идет! А Грушка… ну, ента… горничная-то у Попковых, болтала вчерась у ворот, что будто и венчать теперь не будут, а будет какой-то брак не то баранскай, не барабанскай…

— Гражданский! — поправил Гриша.

— Гражданскай? — равнодушно переспросила Марфа. — Все может быть. А она, ровно, говорила барабанскай. Какую, вишь, хошь, ту и взял, сколько с ей хошь, столько и прожил, а детей, ежели часом будут, так чтобы в приют казенный сдавать, чтобы, вишь, не мешались. Тьфу! Выучились, не сказать! А Грушка ржет, как кобыла, радуется, дурында, а чему, и сама не знает. Бесстыжий народ какой нонеча стал, бяда!

В передней раздался звонок.

— Звонит какой-то… — сказала Марфа неторопливо. — Пойтить отпереть.

— Вот вам и народ ваш весь… — сказала, вздохнув, Лидия Ивановна. — Эх вы, барабанские!

— Мне, право, странно, Лидия Ивановна, что вы, женщина культурная…

— Ну-ну, не подмазывайся… — перебила его хозяйка. — Культурная… Меня, брат, на этом не поймаешь!

Дверь отворилась, и в столовую вошел Георгиевский, большой, уверенный в себе, с пышной золотой гривой.

— А, сердитый большевик наш пришел!.. — воскликнул Андрей Иванович. — Мое почтение…

В передней снова раздался звонок.

— Ну, раз за разом… — пробормотала Лидия Ивановна, видимо, недовольная приходом Георгиевского. — Кого там еще принесло? Вам крепкий? — обратилась она к гостю.

— Что слышно новенького? — спросил Андрей Иванович.

— Все то же… — отвечал тот. — Керенский болтает, интеллигенция восхищается, рабочие массы теряют время…

— Да, уж если пошли, то надо идти до конца… — сказал решительно Гриша. — Нужен не ремонт, а коренная ломка всего… чтобы на расчищенном месте строить новый дом…

Галочка с удивлением подняла на него глаза, но в это время дверь отворилась и вошел Алексей Львов, брат Гриши.

— Боже мой, Алеша! — воскликнул Гриша. — Откуда ты? Как? Все радостно поднялись навстречу Алексею: маленькие, разоренные именьица Львовых и Сомовых в Смоленской губернии в верховьях Днепра стояли друг против друга, через реку только, и семьи их сжились исстари, как родные. Вид Алексея был обветренный, боевой и чрезвычайно потертый. На груди его был Георгий и помятый университетский значок. Лицо его было исхудало и хмуро. Он никому не говорил об этом, но участие в убийстве Распутина чрезвычайно тяготило его теперь: от себя он, прямой человек, не мог скрыть, что кровь пролита была напрасно…

— Прямо с позиций… — отвечал Алексей, целуя руку Лидии Ивановны, которая осторожно и нежно поцеловала его в повязанную белым бинтом голову. — Со вчерашнего дня все ищу тебя… — обратился он к Грише.

— Садитесь, садитесь, Алексей Николаевич… — говорила Лидия Ивановна. — Вот рядом со мной…

— Только не Николаевич, а просто Алексей, как в старину…

— Нет, не просто Алексей, как в старину, а милый, хороший, честный Алексей… — поправила его хозяйка. — Галочка, ему одному в накладку…

— А вы, что же, уже все в прикуску только?

— Как когда… — отвечала Лидия Ивановна. — Больше все в приглядку… У нашего правительства в душе распустились цветы — мы должны быть и этим довольны…

— Ну, ты черносотенка… — сказал Андрей Иванович. — Что подумают о нас наши молодые бойцы?

— Бойцы цветами тоже не совсем довольны…

— Ну а как теперь фронт? — спросил Андрей Иванович.

— Никакого фронта уже нет… — омрачившись, отвечал Алексей. — Дикие, озверевшие банды несутся во все стороны по железным дорогам, все разрушают, все убивают. Не знаю, как и проскочить удалось мне…

— А это старая все? — спросила Лидия Ивановна, указывая глазами на повязку.

— Да. Что-то опять разболелась… — отвечал Алексей. — Должно быть, какой кусочек остался… Да, с армией кончено, кончено, может быть, и с Россией… И что сталось с людьми, понять не могу! Вот только что на моих глазах женский батальон Бочкаревой повел атаку на германские окопы и потеснил немцев. А наши залегли по кустам и открыли огонь по своим же женщинам в затылок, потому сказано: без аннекций и контрибуций!.. Николай Гвозданович — помните, Галочка, такой высокий, с огромными усами, который все шутил с вами, когда вы провожали нас?.. — так отошел он в сторонку в кусты и застрелился. А хороший боевой офицер, золотое оружие имел, смерть сотни раз в глаза видел… Извините, вы чему, собственно, улыбаетесь, господин… господин…

— Георгиевский… — подсказал тот. — Конечно, я не хотел оскорбить вас, но меня все же поражает эта власть отживших предрассудков даже над культурными людьми…

— Каких предрассудков? — нахмурился Алексей.

— Да вот хоть поступок вашего товарища… — отвечал Георгиевский. — Ведь всякий культурный человек должен понимать, что у всякого времени свое задание, что человечество, как и всякий живой организм, меняется и что если теперь на наших глазах в муках рождается новое человечество, то для чего же делать из этого драму?

— Видел я, как из человека рождается орангутанг, страшный и злой, но рождения человека нового я не видел… — сказал Алексей сухо.

— Вы ошибаетесь: рождается именно новый человек… — настойчиво повторил Георгиевский. — Будущее не за господином Корниловым и его присными, а…

— Милостивый государь, — холодно и строго сказал Алексей, вставая. — Я не имею чести знать вас, но я категорически запрещаю вам отзываться непочтительно о генерале Корнилове в моем присутствии…

— Позвольте: мы, надеюсь, пользуемся все одинаковой свободой слова здесь? — твердо отвечал Георгиевский.

— Не знаю-с… Но за эту вот свободу слова о генерале Корнилове, честнейшем и мужественнейшем патриоте, я заставлю отвечать всякого…