Иван Наживин - Распутин

— Ладно… — сказал Митрей, принимая клочок трухлявой бумажонки. — А та, другая?

— И другая тута, вот она… — отвечал Гришак. — Сергунька — камисар составлял, ловко все обозначил… Вот, дескать, у гражданина деревни Чернышева Митрея Гарасимыча Кораблева не хватает муки для собственного прокормления и для скотины, итого всего двадцать восемь пудов… А вот и печать нашего бедного комитету…

— Ладно. Так будет гоже… — сказал Митрей. — Завтра поутру собирайтесь у моей житницы, всем и отпущу, как записано…

Голота начала кланяться и благодарить. И Гришак опять заголосил на всю избу:

— Батюшка, Митрей Гарасимыч, а мы хотим уважить тебя, потому так удовлетворил ты нас, так удовлетворил, что и слов нету… Будь у нас предзаседателем бедного комитету… — в пояс поклонился он.

Митрей сделал вид, что удивился и сконфузился, хотя всю эту механику по его же наущению подстроил сын его Стенька.

— Нет, нет, ребята, спасибо за уважение, только мне никак невступно… — отвечал он. — У меня у самого делов полон рот. Вот разве сына возьмете. Он к тому же и хорошо грамотный…

— Так что… И больно гоже… — заговорила голота. — Просим Степана Митрича.

— Спасибо, земляки… Так уж и быть, послужу, делать нечего… — небрежно говорил Стенька, высокий, в отца, парень с красивым, но прыщеватым лицом и завинченными усиками. — Ладно, уж постараемся…

Митрей поднес бедному комитету по стаканчику самогона — Стенька ловко приспособился варить его в бане, и мужики наразрыв расхватывали все и хорошие деньги платили, особенно который с нюхательным табаком. И голота, бестолково и благодарно галдя, довольная, толкаясь в дверях, вышла из избы.

— А словно бы, сватушка, ты и не дело затеял, а? — играя пальцами по столу, степенно проговорил Прокофий. — За такие дела потом и напреть может…

— Э-э, полно, родимый! Нынче кто смел, тот и съел… — махнул рукой Митрей.

— Так-то оно так, а все опаску иметь не мешает… Охота тебе, самостоятельному хозяину, со всяким дерьмом возжаться…

— Какая там охота… Не охота, а неволя… — отвечал Митрей. — Нужно себя от советских огарантировать, потому никакого покою стервецы не дают. Так и рвут, как волки голодные… А расчет у меня простой: ну выдам я голоте этой самой пудов двадцать муки взаймы без отдачи.

Положим по нонешним ценам за это шесть тыщ, ну, пущай даже и все десять монетов, так?

— Ну?

— А они мне вот за это гумагу выдали, что больше хлеба у меня нету… Так?

— Ну?

— А я эти самые остатки свои — их у меня пудиков с сотенку, Господь даст, набежит… — уже спокойным манером в город баржуазам этим самым отвезу. Христом Богом молят: что хошь возьми, только привези! И возьму я с них по четыре сотенки за пудик, скажем, без обиды. Это что выйдет, Степан?

— Ну, что выйдет… Сорок тысяч выйдет… — нехотя отозвался тот, недовольный, что отец все выбалтывает, хотя бы и свату.

— Как видишь, сват, дельце кругленькое… — с удовлетворением проговорил Митрей. — А ежели выждать еще маненько, так цена и еще подымется, потому голод в городе — ужасти подобно! Покойников зарывать не поспевают… А в особенности ребятишки эти — так сотнями и валятся, что мухи по осени… А мужику теперь барыш…

— Это-то оно и так, пожалуй… — сказал Прокофий, завидуя, что он просмотрел такую выгодную комбинацию. — Ну а к чему в предзаседатели-то лезть? Ежели настоящая власть придет, за это нагореть может здорово…

— А это потому, что это первая штраховка теперь, милый человек… — сказал Митрей. — Вот так же свояк мой, Иван Иваныч, от Егорья, огарантировал себя, и что же? У кого лошадь реквизуют, а он спокоен, у кого по анбарам лазят, муку ищут, а он себе и в ус не дует, у кого солдатишки со двора корову за рога тащут, а ему хоть бы что, потому предзаседатель бедного комитету! А ведь чуть не первый богатей на всю волость…

— А как же советские-то в городе? Небось узнают, что богачи в бедноту заделались, так тоже не похвалят…

— Э, милай! И они тоже не пальцами деланы… — засмеялся Митрей. — Делиться, известное дело, надо… А что касаемо предбудущего, то кто же, брат, поверит, что мы с тобой коммунисты? Всякий поймет, что от нужды лезли. Может, еще похвалят да медаль золотую на шею повесят, что ловко сволочей этих за нос водили…

Васютка из-под окна слышал все это. Старики, конечно, выкрутятся, а как ему вот с попом быть? И на душе было нехорошо.

Чрез несколько дней и в Подвязье беднота стала поговаривать, что гоже бы Прокофья Васильича в предзаседатели бедного комитета выбрать.

— От этих чертей жди муки-то… — галдела беднота. — Таварищи, таварищи, а хлеба нету… А тут получи разом, и готово дело…

Прокофий держался аккуратно в сторонке, будто и не его дело, а сам втихомолку раскидывал умом, как бы это под срубленный парк господский в Подвязье подъехать да подешевле его взять за себя: дрова-то в городе стали и выговорить цену страшно… Он решил переговорить с Ванькой Зноевым и, ежели что, так взять его хошь в долю, что ли… Ну, и к Галактион Сергеичу, к барину, заглянуть надо да мучки отвезти, да сговориться, чтобы потом, в случае чего, он не взыскивал. А господа теперя голодные — задешево отдадут…

Дельце тоже выходило очень кругленькое…

Деревенскую обряду справлять было трудно теперь: какие там смотрины, какие девишники, какое бражничанье, когда нету ни керосину, ни сахару, ни водки заправской, ни крупчатки? Горе одно!.. И сваты порешили все это оставить, но зато самую сварьбу справить уж как следовает: у Прокофья Васютка был единственным сыном, а Анёнка единственной дочерью у Митрея. Денег сваты не жалели. Анёнка купила себе новую накладную косу для венца в триста рублей, а за кровать отец отдал тысячу двести: вся точно серебряная, огнем горит, а матрацы так и любому фон-барону в пору! Самогонки наварили чуть не бочку, кабана да барана зарезали, кур, уток, чрез Ваньку Зноева где-то в городе и рому ямайского раскопали, и парфеня какого-то, и допель-кюмель — чего господишки не придумают! Только вот рафинаду не нашли, но зато сахару-песку гостям в чай сыпали уполовниками — пей не хочу! А был он плачен уже по сто целковеньких за фунтик…

В доме Прокофья, несмотря на раскрытые окна, жара стояла невыносимая. Гостей в дом набилось — руки не просунешь, а не то что… А под окнами на луговинке народ пьяный, а в особенности беднота эта самая ура безперечь орает, хозяев тешит… На почетном месте под иконами — потные, красные, стесненные жених с невестой; Васютка в манишке и при часах, а Анёнка в ували и цветах бумажных; она совсем разопрела, кофточка под мышками нестерпимо режет, а лицо ее деревянно, и глаза круглы, как у дешевой куклы. Для того, чтобы предохранить новобрачных от нечистой силы, у Васютки под жилеткой рыбачья сеть надета, а у Анёнки весь подол платья иголками утыкан. Свахи с красными бантиками на платках — уже не в честь революции — из себя лезут, гостей потчуют. Среди гостей и старенький кум Афанасий, что первый в Уланку весть о великом чуде Господнем у мощей благоверной княгини покойному отцу Александру принес, и комиссар народного просвещения Сережка, озорной, курносый парень с золотистыми усиками, украсивший себя красным бантом, и всегда точно динамитом заряженный Ванька Зноев, вырядившийся для шику матросом и нацепивший на грудь для пущей важности два офицерских Егоргия, и вся головка деревни. Пир хошь куды!..