Иван Наживин - Распутин

И вдруг где-то за гранью степи, все курящейся алмазными вихрями, едва слышно застучали беспорядочные выстрелы. Казаки, уже уходившие в камыши, приостановились и прислушались.

— Нет, так оставлять их не дело… — сказал Ерофеич. — Не ровен час, вернутся те сволоча, откопают, и тогда будет дело… Сидеть нам на их месте тогда беспременно… Прикончить надо…

— Вернее было бы… — послышались голоса со всех сторон. — Порубить головы и спокойно…

— Что же, рубите… — согласился атаман. — В самом деле, лучше сразу от сволочей отделаться…

Казаки снова вышли из желтых камышей и подтянулись к страшной гряде, где по-прежнему жутким воем надрывно из последних сил выл худосочный рабочий. Некоторые обнажили свои длинные шашки, серебристо блестевшие по отточенному лезвию.

— Стой, погоди… — сказал Ерофеич с улыбкой. — Пусть лутче молодятина учится, как надо шашкой работать. Эй, хлопцы, идить сюда!..

Мальчишки-подростки, стесняясь, подошли к казакам.

— Ну вот нате вам шашки и покажите, какие вы есть казаки… — сказали старики. — Ну, живо!

И они передали детям свои тяжелые шашки. Те, кто с неловкой улыбкой, кто нахмурив бровенки, — уж и ненавидели же они этих сукиных сынов, красных! — подошли к гряде человеческих голов и — замялись.

— Ну, чего ж вы там?.. Грицко, Петреник, Омельченко… Чего оробели? — послышались со всех сторон насмешливые голоса. — А еще казаки!.. Ну?

И Омельченко, смуглый, румяный и стройный мальчик с глазами, точно спелая вишня, с усилием поднял тяжелую отцовскую шашку, такую вертлявую в неопытной руке, и — опустил ее. Но рубить шашкой ловко в уровень с плечом и очень неудобно рубить вниз — шашка не попала в напруженную в ужасе шею матросика Кири, а отсекла лишь пол-уха и врезалась в щеку. Киря завопил на голос, мотая головой смешно и страшно…

И неумело затяпали в слабых детских руках острые шашки по напряженным шеям, по костистым головам. Фабричный рабочий — он, видимо, потерял рассудок — все выл. А старая Петчиха, распалившись, все тяпала в лицо вихрастого, совсем от ужаса омертвевшего малого своей острой блестящей лопатой…

— Не любишь, собачий сын? Не любишь? — задыхаясь, повторяла она. — Не любишь?!

— А, сморкатые… — вдруг выругался старый Ерофеич, которому стало противно смотреть на неловкую работу детей. — Пусти!

И вырвав у своего внука Опанаса шашку, великан, ловко изогнувшись, рубанул по шее матросика Кирю.

Голова Кири бессильно закинулась назад, а из страшной раны, сипя, полетела кровь. Застывающие глаза недвижно смотрели в курящуюся веселыми алмазными вихрями степь, а в мозгу медленно потухало привычное и милое видение: стоит Киря со своими матросами, все в белых одеждах и с желтенькими веночками на головах, на кронштадтских фортах, а из-за моря выплывают броненосцы с германским прореталиатом, едущим к Кире для контакту. «К орудиям!» — готовится крикнуть Киря радостно и грозно, и веселый смех ослабевающей волной замирает в его уже холодеющей груди…

Уверения не матроса, не Федора, не Баткина о том, что в Черноморском флоте царит железная революционная дисциплина, что страшные корабли его грозно стоят на защите одновременно и завоеваний революции от врага внутреннего и родных берегов от врага внешнего, России не зажгли: она просто не поверила юркому человеку. И Россия была права: хваленая черноморская дисциплина и порядок удержались очень недолго, и во флоте, и на берегу начались невероятные буйства и жестокости солдат, а в особенности матросов. Офицеров ловили и избивали везде и всюду, часто на глазах их жен и детей, их привязывали партиями по несколько человек к железным рельсам и топили в море, а особенно ненавистных, связав по рукам и по ногам, швыряли в раскаленные ревущие топки броненосцев…

Но австро-германцы, легко рассеяв последние остатки бесчисленных когда-то русских полков, быстро занимали один за другим южные русские города, появились уже в Крыму, и воцарившийся на бушующем Дону атаман Краснов уже сочинял письмо императору Вильгельму, предлагая ему, вчерашнему врагу, какой-то дикий союз между вольным, тихим и всевеликим Доном и его императорским и королевским величеством. Матросы, пьяные от вина, крови и власти, повели лучшие корабли в Новороссийск, чтобы не достались русские суда немцам. Среди матросов появились уже совершенно новые типы, накрашенные, с подведенными, как у продажных девок, глазами, с завитыми коками, надушенные, в бриллиантах, они носились на автомобилях, сыпали золотом направо и налево без счета, расстреливали всех, кто попадался под руку, научились нюхать кокаин и все более и более овладевали властью. «Институт красоты» златокудрой Софьи Ивановны поддерживал их чары и красоту всеми средствами, сама Софья Ивановна была в восторге от этих мужественных красавцев, дарила их своими милостями и делала великолепные дела с ними настолько, что сперва перевела свой институт из Одессы в Севастополь, а затем вслед за отступающим флотом и в Новороссийск…

Но немцы все продвигались и продвигались. И вот когда засияло над Кавказом вешнее солнце и счастливая земля была вся полна упоительного аромата белой акации, матросы в Новороссийске решили — утопить прекрасные корабли, которые они сами же вывели из Севастополя. Они не желали, чтобы русский флот попал в руки Вильгельма, — кричали они на митингах. И было непонятно, что говорит тут: безграничное ли невежество — ибо из закрытого Черного моря Вильгельм никак не мог вывести кораблей, — или же подготовляется тут какое-то темное и пока неясное преступление. Но очень скоро все разъяснилось: матросы и босота Новороссийска вдруг бросились на разграбление кораблей. Сперва разграбили, конечно, судовую казну — там нашлось немало золота в звонкой монете, — а затем поволокли все, что попадалось под руку: тащили уцелевшие офицерские вещи, отвинчивали медные части, выносили мебель, выламывали двери красного дерева. Подкрашенные и завитые красавцы Софьи Ивановны особенно хорошо поживились на «Екатерине», где была огромная судовая казна, той самой «Екатерине», которая так, казалось, еще недавно гордо водила десант на Трапезунд и которая была сперва переименована по желанию восставшего народа в «Волю», а затем, тоже по желанию восставшего народа, разграблена. И точно стало страшно раскрашенным красавцам своих деяний, и вот, чтобы скрыть свое преступление, они порешили флот утопить.

В назначенный день и час весь Новороссийск, как и тогда, в день выступления десанта, высыпал на берег смеющегося моря, и зрители, потрясенные, с замирающими душами следили, как выходили один за другим за мол запущенные и тихие теперь, как гроба, но все же прекрасные корабли. И когда проходили на суда матросы, многие и многие из этих зрителей падали перед ними на колени и, целуя их руки, умоляли их со слезами не губить корабли, пожалеть народное достояние. Но гордые апостолы революции были как железные, не слушали ничего, и один за другим выходили тихие суда в сияющее море. Наконец тронулась величаво и грозная когда-то «Екатерина». В толпе послышался плач. Многие в отчаянии ломали руки. И сладкие волны аромата белой акации, точно невидимые и счастливые феи, носились над солнечными берегами, и безмятежно сиял в лазури прекрасный Тхачугучуг…