Иван Наживин - Распутин

Лошади чуяли в воздухе что-то неприятно-волнующее, не ели, прислушивались чутко, фыркали и переступали с ноги на ногу. Только стройный, старый, весь белый конь комиссара, побывавший во время войны с немцами и в Восточной Пруссии, и под Ригой, и в Карпатах, и теперь чуть не на всех внутренних фронтах, был покоен и покорно ел испорченное сено. Он знал, что пахнет это только человеческой кровью, что ничего особенного в этом нет — сколько лет вот он уже нюхает ее и ничего… — и что вообще все, что вокруг происходит, это и есть настоящая жизнь… А когда иногда смутно вспоминалась ему молодость в тихой зеленой глуши где-то под Лебедянью, этот сытый и чистый конский двор, раздольная зеленая степь, по которой бегал он, веселый стригунок, вслед за матерью, добродушные люди, которые иногда приходили любоваться им, гладили его, ласкали, кормили сладким, хрустящим сахаром с ладони, ему казалось, что этого совсем никогда не было, что это все он выдумал, что это был сон…

Караульным было холодно и скучно. Они отодрали две тесины и стали разводить огонь. Но дряблое гнилое дерево не горело. Белобрысый мальчишка пошарил вокруг сарая и на росистой увядшей траве нашел затоптанную синенькую тетрадку Андрея Ивановича, которую нечаянно обронил комиссар.

— Чево-то написано… — равнодушно сказал он. — Эх, на цигарки бы, да не годится: от чернилов завсегда железом отдает… А вот на растопочку дело…

Черемисин, по-русски плохо понимавший, только оскалил свои белые зубы…

И скоро синенькая тетрадочка густо и едко задымилась под кучей гнилья… Солдаты республики обогревались и от нечего делать стали жевать скверный хлеб пополам с испорченными кисло-вонючими отрубями. В очистившемся небе бежали белые кудрявые облачка — куда и зачем бежали, неизвестно… — а на воротах под образом с уже потухшей лампадой тихо качалось черное тело с распухшим, черно-чугунным языком…

Под несильным напором красных, тоже расстроенных, голодных и слабо вооруженных, окончательно разложившаяся в пьянстве, грабежах, насилиях и всяческом беззаконии Белая армия панически мчалась назад, на Кубань. Вместе с погибающими и расстроенными полками ее тащились по снегу и невылазной грязи степных дорог бесконечные тысячи обывателей: гимназисты, рабочие, отставные генералы, женщины с грудными детьми, крестьяне — все голодные, холодные, насмерть перепуганные. Тиф беспощадно косил эти смятенные толпы, и степные дороги были усеяны бесчисленными могилами, а то и просто брошенными мертвыми телами. Расплодившиеся в невероятном количестве волки разъелись и обнаглели невероятно. Вороны и галки ожирели так, что едва летали. А сзади этих жутких толп беглецов от красного призрака шли оборванные, озлобленные красные, и неиствовали по городам чрезвычайки…

На Кубани царило беспокойство. Все, кто только имел к тому хоть маленькую возможность, торопились выехать заграницу. Одним из первых поехал туда, в Париж, Вася Молотков, получивший хороший куш в добротной валюте и особо важные поручения к С. Д. Сазонову, к тому самому С. Д. Сазонову, который, будучи исполнен государственной мудрости до краев, гордо брал ответственность за войну на себя, который войной этой желал укрепить трон и покрыть Россию славой. То, что дело у него не вышло, никого не смущало: государственная премудрость, конечно, все же при нем осталась, и к нему можно и должно посылать гонцов с особо важными поручениями и добротной валютой.

Евгений Иванович жил все это время в Екатеринодаре почти в полном одиночестве. Он и не искал людей. На душе было сумрачно и тяжело, и он пытливо вглядывался в эти смятенные толпы людские, стараясь разгадать страшную загадку этой апокалипсической жизни, стараясь нащупать хоть какой-нибудь путь в этом мраке, стараясь отдохнуть хотя на слабом просвете впереди. Но никакого просвета не было, и не разгадывалась страшная загадка. В начале войны люди в своих бедствиях винили Распутина, царицу, камарилью, в конце — Временное правительство, а здесь виноватой во всем оказывалась наша беспочвенная интеллигенция, здесь слова общественный деятель произносились с ядовитой насмешкой и ненавистью, здесь не давали проходу толстому М. В. Родзянко, травя его везде и всюду, а «Протоколы сионских мудрецов» ходили по рукам и открывали всем глаза на самых подлинных, самых главных виновников всех бедствий России: на тайно заседающий в Нью-Йорке жидовский кагал. Генералы либерничали — им никто не верил, Осваг {217} 217 Осваг — Осведомительное агенство — информационно-пропагандистская организация в армии Деникина. обличал ложь коммунизма и социализма и призывал к подвигу во имя России — ему никто не верил, бывший редактор «Окшинского набата», а ныне социал-предатель Миша Стебельков окончательно расплевался с большевиками и, бежав на Кубань, озабоченно разъяснял всем, что большевики не настоящие социалисты, что действуют они совсем не по Марксу, что добровольцы только тогда победят, когда они будут поступать по Марксу — Миша может разъяснить км в своей газете, как это надо делать, — но его никто не слушал. Не матрос не-Федор не-Баткин читал рефераты о необходимости патриотизма — над ним, жидом, издевались, а когда в Новороссийске поддельный человек этот с трибуны заявил:

— Я республиканец, но перед лицом общего врага я протягиваю руку всякому честному монархисту, — то из темного зала театра, где ютилось несколько растерянных, запуганных слушателей, кто-то сумрачно, но довольно резонно ответил:

— А на кой мне черт твоя рука?

Евгений Иванович встал и на цыпочках пошел к выходу. Тоска его от всего этого пустословия только усилилась. А рядом в соборе звонили к вечерне. И он вошел постоять, послушать, отдохнуть. Но новый, какой-то холодный и казенный собор не понравился ему, и он снова ушел весь в свои думы, а когда очнулся, опять и опять услышал он глубокие и такие вещие среди всеобщего смятения слова: «Не надейтесь на князи и сыны человеческие, в них бо несть спасения…» Кто это напоминал ему о том, что так легко среди страданий забывалось? Ведь в этом десятке слов целая программа разумной и святой жизни — почему же люди не слышат их? Нет, если не Ленин с Троцким, то и не Деникин с Врангелем, это совершенно ясно. Все это миражи, все это жестокий обман, все это позолоченные, но совершенно пустые орехи, полные горькой пыли… Так что же делать? В малом ясно: быть честным, быть человечным… Ну а в большом, для людей? Ответ получался странный: ничего для них не делать, не становиться для них тем князем, в котором несть спасения! И он, ничего не замечая, пошел взбудораженными улицами домой…

Раз в суматохе Екатеринодара на Красной он встретил Степана Кузьмича: он дал хорошие деньги кому следует, и большевики выпустили его на волю. Земляки невольно обрадовались один другому и пошли вместе поесть вкусных чебуреков. Степан Кузьмич заметно похудел, брючонки его точно стали короче, а глаза были жадны и беспокойны. Там, дома, он гордился своим особняком, туалетами своей жены, автомобилем, матерными пластинками граммофона, даже гудком своей табачной фабрики — вот был голосина! — но здесь ничего этого уже не было, и Степан Кузьмич гордился теперь суставным ревматизмом, который он схватил в бегах.