Иван Наживин - Распутин

— А массы?

— А массы… Mon Dieu, [103] Мой Бог (фр.). массы… — развел граф руками. — Массы и останутся массами и будут работать на своих новых господ. Соусы, конечно, разные, но суть одна: раньше — отечество, теперь интернационал, раньше Борис Иванович фон Штирен, теперь социалисты, раньше царь, теперь Троцкий…

— Только и всего? — спросил Евгений Иванович, отлично про себя зная, что другого ничего и не бывает.

— Только и всего… — сказал граф. — Хотя, чтобы быть точнее и в учете сил жизни не ошибиться, надо принять во внимание совсем неотмеченный новый фактор: и в массы проник теперь скептицизм, и в массе люди покрупнее стали думать не по указке, разрешенной правительством или рабочими вождями, а самостоятельно. И до любопытных вещей иногда договариваются. Мне посчастливилось несколько раз встречаться с Григорием Ефимовичем Распутиным — вот один из очень ярких образчиков Неверов из народа…

— Да какой же он невер? — спросил Евгений Иванович. — Он все насчет божественного больше действовал…

— Это был скептик подлинной марки, который сомневался во всем, а в том числе и в собственных утверждениях… — сказал граф. — А отсюда — широкая терпимость к отрицаемому. И он отвергал не только батюшек с их дряхлыми текстами, он шел много глубже. Вот только на днях моя сестра рассказала мне о нем прелюбопытный факт. Позвали его как-то в одну очень аристократическую семью, где был тяжело болен единственный ребенок: авось поможет… И вдруг Григорий Ефимович уперся: не хочу… «Что такое, в чем дело?» — «Не люблю я помогать ребятам… — сказал он. — Жизнь-то его, может, и спасешь, а из него потом, может, разбойник какой выйдет али еще что похуже. Возьмешь ли на душу его грехи?» Если расшифровать эти его слова, то получится уже сомнение в самом добре и зле. Их относительность тут твердо установлена. И я раз деликатно посоветовал ему не так уж крепко напирать на «Cordon rouge [104] «Кордон руж» — «Красная лента» (фр.) — марка вина. », а он с большим чувством сказал мне: «Дума меня заедает, потому и пью… Думать боюсь, думать не хочу…»

— Это чрезвычайно интересно… — сказал Евгений Иванович, — И как странна наша жизнь!.. — вдруг задумчиво усмехнулся он. — Вот мы, двое русских, никогда раньше друг друга не знавшие, встречаемся в глуши баварских Альп и разговариваем о полуграмотном тобольском мужике и видим, что и он болел какою-то темною болью века…

Настя внесла в уютную столовую начищенный на удивление самовар и позвала Елену Петровну.

— Милости просим… — пригласила та графа, поздоровавшись с ним.

— Благодарю… С величайшим удовольствием… — отвечал граф. — Давненько не видал я самовара…

— Это наша Настя от самого Иркутска через Владивосток его сюда притащила… — сказала Елена Петровна. — Сколько раз, когда приходилось особенно туго, уговаривала я ее бросить его, не затруднять так себя лишним багажом, ненужною, в сущности, вещью, но она настояла на своем. А теперь, действительно, очень приятно… Садитесь, пожалуйста…

Граф отодвинул стул и вдруг засмеялся.

— Это что такое? — воскликнул он, поднимая кончиками пальцев со стула весь выпачканный в грязи детский башмачок.

— Ах, это башмак Тата… — сказала хозяйка. — Надо было отнести его к сапожнику в починку, и вот бросили тут и забыли…

Евгений Иванович опустил глаза и незаметно вздохнул. Но справился с собой и посмотрел на жену. Как она поседела, как исхудала, какие у нее тревожные глаза: за детей, за их будущее все боится… И стало жалко ее… Он, смеясь, взял у графа башмачок и вынес его в коридор…

— А где же наш Николай Николаевич? — спросил граф.

— Он с детьми в саду что-то устраивает… — отвечала Елена Петровна. — Да вот они…

В столовую вошли, смеясь, Николай Николаевич и дети.

— Ну что, кончили о политике? Что? — спросил Николай Николаевич. — А мы на лугу мертвого крота нашли и сейчас торжественно похоронили его в саду и даже памятник поставили… Что? Дети были публикой, а я — военным оркестром…

— Aber um Gottes willen! [105] Но ради Бога! (нем.). — вдруг воскликнула заметно подросшая Наташа, схватившаяся за местную газетку, которую Настя внесла вместе с самоваром. — Папочка, а доллар-то как опять поднялся! Ужас! А фунты!

Все засмеялись.

— А разве у тебя есть доллары? — шутя спросил граф.

— У меня нет, а вот у Николая Николаевича есть… — отвечала девочка. — И у многих наших школьников валюта есть: у кого доллары, кто франки имеет, а кто стал покупать теперь леи: надеются, что леи пойдут в гору…

— Вполне основательно… — сказал граф. — У леи есть будущее… Евгений Иванович вспомнил свои кубанские мечты о здоровой немецкой школе и тихонько вздохнул…

Вскоре после чая Николай Николаевич опять куда-то незаметно исчез, а граф, уговорившись с Евгением Ивановичем относительно поездки к принцу, стал прощаться.

— Только вы уж сделайте милость, проводите меня до дороги… — сказал он. — А то я, пожалуй, запутаюсь…

— Конечно, конечно…

Они вышли. Были тихие сумерки. Горы потемнели, и жидко горела над одной из вершин Венера. Тишина была полная. Но смутно и тревожно было на душе Евгения Ивановича. Граф на ходу много рассказывал о Распутине, и Евгений Иванович внимательно слушал, а потом опять зашел разговор на ту же тему, что всю жизнь окутали сумерки, что не видно путей, что все маяки потухли.

И уже подходя к К., граф вдруг остановился и проговорил:

— Вы не обижайтесь, но вы удивительно напоминаете мне временами… Распутина…

— Да чему же тут обижаться? — пожал плечами Евгений Иванович. — Такой же человек, как и все. Я никогда не верил газетной болтовне на этот счет: уж очень мы любим расправляться с людьми одним махом… И ведь все мы, в сущности, Распутины… — усмехнулся он. — Распутин происходит не от распутства, а от распутья, а если даже и есть распутство, то оно опять-таки от распутья. Все мы стоим на распутьях. А вокруг только развалины. Церковь, государство, семья, запутавшееся искусство, явно заблудившаяся наука, парламентаризм, социализм — разлагается все. И наша европейская катастрофа — это не причина болезни, а ее следствие: болезнь началась задолго до катастрофы…

— Разумеется… — согласился граф. — Недавно в одной немецкой газете я прочел тяжеловесно-ученый фельетон о том, как похоже наше время на эпоху крушения Рима. Но, по-моему, это мысль совершенно неверная, потому что психологическая подпочва у нашего крушения совсем другая: те не сознавали, что умирают, а мы, прожив на полторы тысячи лет больше их, поняв, что все культуры должны умереть, это сознаем. Это огромная разница…

— И что тяжелее, так это то, что, имея за собой этот тяжелый тысячелетний опыт, мы не можем, умирая, воскликнуть: ave, vita nova: morituri te salutant! [106] Здравствуй, новая жизнь, обреченные на смерть приветствуют тебя! (лат.). Мы уже знаем, что молодая жизнь эта та же сказка про белого бычка, только другими словами…