Иван Наживин - Распутин

Дверь вдруг отворилась, и в избу вошел Иван Пацагирка, порченый человек, оборванный и исхудалый, который чудом спасся тогда от Тарабукина с брошенного хутора толстовца. Лицо его было худо, а вкруг глаз залегли синие тени, и кашлял он кровью день и ночь, и понимал, что скоро он помрет, и не боялся смерти: страшнее смерти стала жизнь…

— Дедушка Никита, выдьте-ка на улицу все… — глухим голосом сказал он. — Там со степи народику сила идет, а что за народ, не видно… Выдьте-ка, поглядите…

Собрание оборвалось, и сектанты высыпали все на улицу. Действительно, дорогой, самым берегом Волги под ярким весенним солнцем среди зазеленевших уже лугов растянулась огромная толпа народа. Голова ее уже входила в околицу, а хвост скрывался еще в уреме. Шли тут мужики и бабы, и дряхлые старцы, и полуголые дети, и было несколько разбитых телег, запряженных едва живыми лошаденками, и шли солдаты с винтовками, но уже без красной звезды во лбу — все исхудалое, оборванное, уже обожженное степным ветром и непогодами, босое, с полоумными глазами. И сразу, галдя бестолково и тревожно, серая толпа запрудила всю улицу и луг до самой Волги. И вдруг на передней телеге выросла крепкая, широкоплечая оборванная фигура сурового бородатого мужика с темными огневыми глазами. И многим из сектантов показалось, что они где-то уже видели его…

— Православные… — широко, истово перекрестившись, звучным глубоким голосом крикнул суровый мужик и вынул из-за пазухи старинный, литой медный крест на старом, в узлах, гайтане. — Я человек русский и православный и за веру святоотческую хошь сичас голову сложить согласен. Есть там которые хлысты, штундари там всякие и всякого много прочего шатания люди, но я — старой вере православной крепок. Да… Но когда что неправильно, то неправильно, а правильно — правильно. Вот когда царь наш Миколай войну с ерманцем затеял, и енаралы наши изменой чуть не пол-Расеи немцам отдали, поднялись мы тута против пастырей наших лукавых, чтобы обличить их неправду. Вы, чай, слыхали про это дело… Ну, сломили нас тогда люди темные — которых поубивали, которых по тюрьмам заперли, и опять кривда одна царствовать на земле осталась. Да не надолго — пришло великое смятение народное, и погубители Расеи сами погибли во множестве по слову Спасителеву: взявший меч от меча и погибнет. Да… И когда пришел этот самый поворот, многие возрадовались: теперь-то уж выйдет наружу вся правда и постановит народ жизнь правильную. И я сам — каюсь, каюсь… — ударил он себя крепко кулаком в грудь, — пошел за сомустителями, поверил лукавым речам их, обещаниям их обманным. И что же мы наконец того видим?! Сам, сам своими глазами видел, нарочно удостовериться ходил: заперся Ленин со своими помощниками в Кремле, во дворце царскимм, и роскошествуют они, как князи и вельможи прежние, а народ погибает в нестроении и голоде. Дак скажите вы мне на милость: какая же народу разница, кто во дворце сидит, Миколай ли слабоумнай али Ленин прехитрый, обольститель?! Не они ли по всем заборам писали: мир хижинам и война дворцам? А что получилось? А получился опять мир дворцам — ох, и высоки, и крепки стены каменные, кремлевские! — и война хижинам, у которых со штыком отнимают последний кусок хлеба. И опять вот гонят народ на убой неизвестно за что… Что правильно, то правильно, а что неправильно, то неправильно! И я говорю: это неправильно, это обман! И когда подымается народ против неправды новой, его, как и встарь, в крови топят — что как встарь?! В милиен раз хуже и злее правители наши новые, и не имеют они в себе никакой жалости… И опять же видел я своими глазами — нарочно проверить ходил — великое надругательство творят они над верой нашей православной, святоотческой… Верно, много пастырей недостойных, лукавых оказалось среди нас, может, от их лукавства главнее всего и пошло затмение на весь народ — что правильно, то правильно, этого не скроешь, — ну все же надругаться над матерью нашей, церковью православной, не мадель… И хошь три красных звезды на картуз свой надень, а все выше Бога не будешь… И как не берет сила народная против обманщиков, то вот и собрались мы и пошли — чтобы соблюсти веру нашу святую, чтобы сберечь жизнь нашу, чтобы души наши унести, — под высокую руку царя индейского!

— Что такое? Куда это? — заволновался сразу возбужденный народ. — Где это?

— Не под царя индейского идти нам, братья, надо, а под царя небесного… — громко сказал странник чудный.

— Погоди… Постой… Не мешайте… — взволнованно говорили голоса, в которых уже заслышалась надежда. — Пущай он все обскажет… Куды идет народ?

— В царство индейское! — громко и уверенно сказал мужик и, вытащив из-за пазухи полуистлевший лист какой-то московской большевистской газеты, продолжал: — Я все обскажу вам по порядку… Нам и невдомек было, да вот сами они, поганцы, в газете своей проговорились — мне Гришак, племяш мой, из Москвы ее привез. Поругались что-то правители наши с агличанкой — у них теперь мода пошла такая, чтобы со всем светом ругаться: все, вишь, не по-ихнему, дураки, живут… И вот пишут они в газетине этой самой: вы, мол, англичане, не больно топорщитесь, потому ежели что, так мы сичас же живым манером наших красноармейцев на ваше царство индейское пошлем, идти, мол, не больно далеко… И стали мы сторонкой узнавать, как и что, и от людей знающих и выпытали полегоньку, что царство то индейское за степями нашими лежит прямо межа с межой, а что богатствам его не есть числа, а народ там живет хошь и не нашей веры, ну а карахтером мягкий, и всего у него столько, что и девать свои богатства он куды не знает… И вот поднялись мы и пошли… И придем, и падем на колени, и скажем: бери ты нас, дураков обманутых, пресветлое твое величество, под руку твою высокую — потому могуты дома больше не стало; верой и правдой служить тебе будем, только веру нашу православную, святоотческую оставь нам… Да… И пронюхали владыки наши про поход наш и спохватились, что выход открыли нам сами, и везде по степям солдатов поставили, чтобы не пропущать нас. И солдаты те, которые били нас насмерть, а которые вот сами соединились с нами и пошли под царя индейского… Падаль по степям ели, кал лошадиный ели, землю ели, сколько перемерло, а в особенности которые детишки и старики, а вот идем… Все вытерпим, а своего добьемся… И все подымайся, все идем!.. Не дадимся погубителям нашим!.. Что правильно, то правильно, а что неправильно, то неправильно… Все подымайся, в ком еще сила осталась!.. И зашумела большая деревня шумом новым, тревожным. В то время как толпы пришельцев, рассеявшись, отдыхали на лугу вплоть до самой Волги, здешние люди из последних сил суетливо забегали туда и сюда, собирая свои лохмотья и деньги царские, что припрятаны были и на которые купить теперь было уже нечего, и детей своих едва живых, и слышен был испуганный плач повсюду, и крики сердитые, и стук колес… Чудный странник, огорченный, попробовал было остановить хотя сектантов, убеждая их остаться под Царем Небесным, но все точно головы потеряли, и никто его теперь и краем уха не слушал, и все бегали с сумасшедшими глазами туда и сюда.