Иван Наживин - Распутин

— Да, главным образом…

— Ну вот, а для меня дорог в нем прежде всего мудрый друид, язычник… благословивший всю жизнь, всю, всю до последнего уголка! — тепло сказал Евгений Иванович. — Я никогда не видел в нем знаменитого перелома, о котором столько говорили, для меня он всегда был один… А перелом этот просто его переход немножко в сторону: а ну, что видно отсюда? Ведь всякий, кто вдумчиво и беспристрастно читает его, не может не видеть в нем массы разящих противоречий. Он весь соткан из противоречий, как сама жизнь, и он иначе не может, потому что в этом — высшая правда, то есть в этом примирении противоречий в одном сердце. Ведь правда, что лучше из-за земли не грызться и сделать ее общим достоянием, как воздух и солнечный свет? Отсюда — Генри Джордж. Но точно так же совершенная правда и в том, что человеку в конце концов нужно только три аршина земли. Правда, что война — величайшее зло, но точно так же правда, что много прекрасных страниц вписала война в историю и человечества, и отдельных лиц — отсюда удивительная в своем обаянии «Война и мир». Правда, что безобразно и ужасно казенное православие наше, которому обучают батюшки гимназистов — отсюда страстная, бичующая критика догматического богословия, но родное бытовое православие часто прекрасно, и потому тем же, может быть, пером, которым написаны злые страницы догматического богословия и обедня в тюрьме, он пишет свою изумительную пасхальную заутреню в «Воскресении» {86} 86 Пасхальная заутреня в «Воскресении» — роман Л. Н. Толстого (1828–1910), написанный в 1889–1899 гг. . Прекрасен монах отец Сергий {87} 87 Монах отец Сергий — герой повести Л. Н. Толстого «Отец Сергий» (1890–1898, опубл. в 1912 г.). , но прекрасна и чаровница Наташа {88} 88 Наташа — героиня романа Л. Н. Толстого «Война и мир» (1863–1869), пляшущая после охоты у своего дядюшки, любимым присловием которого было: «Чистое дело — марш!» , пляшущая у дядюшки чистое-дело-марш, и кроткий Платон Каратаев прекрасен, но прекрасен и головорез Хаджи-Мурат {89} 89 Хаджи-Мурат — в данном случае герой одноименной повести (1896–1904, опубл. 1912) Л. Н. Толстого, чеченец, отличавшийся жестокостью и коварством. Реальное историческое лицо (ок. 1795–1852), участвовал в междоусобной борьбе (заговор против имама Гамзата), неоднократно переходил то на сторону России, то на сторону Шамиля, то опять на сторону России. При последнем побеге от русских убит в перестрелке у Нухи. . Прекрасно все, вся жизнь… В нем все становилось правдой — это, может быть, величайшее из его достижений, из достижений человеческих вообще. Не удивительно ли то, что после стольких язвительных обличений он под конец дней своих нашел в себе силы написать удивительные слова: «Нет в мире виноватых»? И, точно застыдившись, что он так откровенно высказался, он вдруг замолчал и, отвернувшись, стал смотреть в глубину золотого леса, где по-прежнему в светлом золотистом воздухе колыхались, кружились и порхали золотые кораблики…

— Может быть, вы и правы… — недовольно сказал Сергей Терентьевич. — Я не знаю. Это просто не входит в мою мужицкую голову. И я не хочу, чтобы входило — пока существуют эти вот надписи на решетке, окружающей эту могилу. Не хочу, не могу!.. Сперва нужно уничтожить смердяковых. Сперва нужно уничтожить этот грех разделения людей на друидов и смердяковых. Да. А потом уже все остальное… Это он понимал как никто. И вы правы: для меня он дороже всего, как строитель этой вот новой, уже человеческой жизни…

— Да ведь это утопия, эта ваша новая жизнь! — тихонько и печально воскликнул Евгений Иванович. — Подумайте: тысячи лет ждут ее люди, а ее все нет! Что же это значит? Только то, что ее быть не может. Будущее человечество может быть каким угодно, только не таким, каким его изображают реформаторы-утописты. Меня все эти их мечты прежде всего поражают своим удивительным провинциализмом. Основной предпосылкой всех этих мечтаний у нас непременно берется европейское человечество с его социалистами, Джорджем, парламентами, Толстым, газетами, Либкнехтом и прочими, и земля в том ее виде, какою мы ее все знаем теперь. А ведь все это лишь условия преходящие. Весьма возможно, что придет время, когда вся Европа будет лежать в развалинах, как Вавилон или Египет, в развалинах Лондона и Парижа будут гнездиться лягушки, а центры жизни человеческой переместятся на черный или на желтый материк. Может быть, от нас и всего, чем мы жили, не останется и следа, и после того, как белая культура будет стерта с лица земли желтой расой, эту желтую расу в ряде ужасающих кровопролитий, которые займут века или тысячелетия, уничтожит раса черная, и новые столицы мира встанут где-нибудь на берегах озера Чад {90} 90 Чад — озеро в центре Африки. . Чрез тысячи лет, может быть, будет на этом вот месте бушевать океан, а со дна океанов поднимутся новые материки, и на них загорится совершенно новая культура. Может быть, как раз вот это место в страшных конвульсиях земной коры среди громов и молний поднимется за облака прекрасными снеговыми вершинами, и дикий пастух или охотник будет петь там свои песни, совершенно ничего не зная о Толстом и о нас, даже имени… А может быть, налетит в самом деле на нас какая-нибудь комета, спалит нас и, даже не заметив, что она наделала, унесется дальше в бездны Вселенной…

— Вы прекрасно сказали все это… — заметил Григорий Николаевич. — Эта-то вот неизвестность нашего будущего и наша полная неуверенность в нем и является сильнейшим подтверждением заповеди о том, чтобы, не заботясь о завтрашнем дне, мы теперь же цвели всей полнотой души нашей, как лилии полей…

— Да. Но только я вслед за друидом нашим принимаю не один уголок жизни, какой отмежевали себе вы, а всю жизнь во всей ее…

Он оборвал: сзади послышались тихие шаги и сухое шуршание листьев. Они обернулись. По золотой дороге в пестрой и яркой игре светотени, потупившись, медленно шла седая дама, вся в черном. Золотые кораблики колыхались и играли вокруг нее в солнечных лучах.

— Софья Андреевна! — тихонько шепнул Сергей Терентьевич, предупреждая.

Седая женщина в черном подошла к калитке. Они встали и почтительно поклонились ей. Графиня, вежливо ответив на их поклон, всмотрелась в их лица своими близорукими, явно невидящими глазами.

— Здравствуйте, графиня… — проговорил Сергей Терентьевич, подходя к ней.

— Да это вы, Сергей Терентьевич? — узнала она вдруг его. — Очень рада вас видеть. Что же вы не зашли ко мне? Я бы вас завтраком накормила…

— Было еще слишком рано, Софья Андреевна… — отвечал он, всматриваясь в ее постаревшее, обвисшее и точно растерянное лицо. — Я хотел зайти к вам уже отсюда…

— И прекрасно… А это ваши друзья?