Роман Антропов - Бирон

И теперь, казалось, его мало занимало происходящее перед его глазами, глубокого значения чего он не поднимал.

Зато Шастунов и Дивинский, присоединившийся к посольству в малом зале после того, как расставил караулы, не могли скрыть своего волнения. Этот день был для них великим днем. На шаг, сделанный Верховным советом, они смотрели как на первый шаг на пути к осуществлению высоких идей освобождения народа от рабства, уравнения сословий и уничтожения привилегий высших классов. Проект князя Дмитрия Голицына и его взгляды и стремления — все говорило за то, что Россия быстро двинется по новому пути вперед, лишь бы теперь был перейден заветный порог.

Шастунов глубоко проникся идеями, уже начинавшими волновать общество во Франции, откуда он только что вернулся. Эти идеи уже носились в воздухе в лихорадочной жизни Парижа и всей Франции. Это было время, когда восемнадцатилетний юноша, швейцарский гражданин, пламенный Руссо еще бессознательно воспринимал их в свою юную душу, и они копились там, как зарождающиеся громы; когда Вольтер уже ковал свои смертоносные, отравленные стрелы…

В Дивинском Шастунов встретил единомышленника. Во время долгого пути юноши вели между собою нескончаемые беседы на эту тему. Со всей пылкостью и энтузиазмом двадцати лет они отдались, как им казалось, великому делу освобождения родины.

Дивинский был одинок и приходился дальним родственником князю Юсупову. Но кроме увлечения идеей у Дивинского были и другие причины вмешаться в игру. Из разговора Шастунов понял, что Дивинский увлечен княжной Юсуповой, дочерью Григория Дмитриевича, Прасковьей Григорьевной. Юсупов же примкнул к верховникам. Их поражение было бы его гибелью и гибелью всех личных надежд Дивинского. В случае победы он мог рассчитывать и на личное счастье. Вот почему Федор Никитич волновался вдвойне.

Шастунов, в свою очередь, мечтал о Лопухиной. Кто в двадцать лет не хотел бы казаться героем в глазах любимой женщины…

Василии Лукич нетерпеливо передергивал плечами; ожидание казалось ему слишком продолжительным. Но вот дверь в тронный зал широко распахнулась, и Бирон с низким поклоном произнес:

— Ее величество изволит ждать вас.

Едва произнес он эти слова, как тотчас почувствовал, что проговорился, и до боли прикусил нижнюю губу.

Сделавший шаг вперед Василий Лукич вдруг остановился, нахмурив брови, и подозрительным взглядом окинул Бирона. Бирон окаменел в своей почтительной позе. Это продолжалось одно мгновение.

— А! — сказал Василий Лукич. — Кто был до меня?

И, не дожидаясь ответа, он перешагнул порог тронного зала.

В ярко освещенном зале, на возвышении, обитом малиновым бархатом, под балдахином, увенчанным герцогской короной, стояла Анна. Бледность ее лица была скрыта под румянами. В белом платье с длинным шлейфом, с высокой прической Анна казалась выше и стройнее. Ее фигура, с гордо поднятой головой, не лишена была известной величавости. Вокруг нее стояли ее немногочисленные придворные. Прекрасные личики Юлианы и Адели выражали детское любопытство. Они, очевидно, с трудом сдерживались, чтобы не обменяться впечатлениями. Барон Отто стоял неподвижно, как каменное изваяние. Артур и граф Кройц, сдавший Дивинскому караул, хранили суровую важность на своих молодых лицах. Один маленький Ариальд, то и дело наклонявшийся, чтобы расправить шлейф императрицы, весело и лукаво посматривал на окружающие важные лица. Прибывшие «враги» вовсе не казались ему страшными. Молодые офицеры так были красивы в своих красных мундирах с золотыми галунами, этот пожилой — самый главный по-видимому, такой стройный, с таким смелым, решительным лицом и гордыми глазами, ему положительно нравился, и два других с такими добрыми лицами… Нет, они совсем не страшны. Но, переведя взгляд на желтое, растерянное лицо Бенигны и неподвижное лицо Бирона, Ариальд чувствовал, что какая-то опасность будто и существует. Он весь был поглощен своими наблюдениями, когда раздался низкий, почти мужской голос Анны:

— Князь Василий Лукич, я не была заранее предупреждена о вашем приезде, чтобы более достойно встретить императорское посольство. Но если прием недостаточно торжествен — то чувства наши от этого не менее искренни и благосклонны. Редкие гости российского императорского двора, как при любезнейшем деде моем, как при блаженной памяти тетке, так и возлюбленном племяннике нашем, ныне благополучно царствующем императоре Петре Втором, всегда были вестниками щедрот и милости. Мы издавна знаем ваши верноподданнические чувства, князь Василий Лукич, — продолжала она, — а также и вашу приверженность нашим интересам. Будьте уверены в моем благоволении и вы и ваши товарищи, — как доложили мне, сенатор Голицын и генерал Леонтьев, — и эти юные офицеры победоносной российской армии.

При этих словах она слегка наклонила голову и кинула благосклонный взгляд на Голицына и Леонтьева с молодыми офицерами, стоявших за спиной Василия Лукича. Те глубоко поклонились.

— Скажите же, — продолжала Анна, — вестником какой новой милости являетесь вы сюда?

Всю свою речь Анна произнесла с достоинством и большим самообладанием. Она говорила по-русски, и из всех присутствовавших ее поняли, исключая посольство, лишь Бирон да отчасти Ариальд. Бирон скверно говорил по-русски, но понимал.

Василий Лукич сам был тонким дипломатом, но речь императрицы вызвала в нем искреннее удивление. Он ни одной минуты не сомневался, после обмолвки Бирона, что Анне все известно, что она была предупреждена о приезде депутатов, но где она нашла столько спокойствия, самообладания, чтобы так разыгрывать роль? Он не узнавал ее. Но, поддерживая комедию, он наклонил голову и торжественно начал:

— Простите, государыня (он тоже намеренно избегал титула), простите, что не вестником радости являемся мы. Мы приносим горестную весть. Мы вестники горя, хотя смягчаемого мудрым решением народа.

Он помолчал, выдерживая паузу, как искусный актер, потом продолжал:

— Имейте мужество, государыня. Приготовьтесь к тяжкому удару…

Анна стояла, опустив глаза.

— Ваш возлюбленный племянник, наш обожаемый монарх, император всероссийский Петр Второй волею Божиею скончался в ночь на девятнадцатое сего января.

Анна подняла бледную руку к глазам.

— Но, — торопливо продолжал Василий Лукич, — если гнев Божий и излился над Русью, то Господь дал нам и утешение и надежды на счастливое будущее. Войска, Сенат, Синод, генералитет, весь народ провозгласил своей императрицей достойнейшую — вас, ваше императорское величество! — при этих словах Василий Лукич опустился на одно колено. — И зная, — продолжал он, — милосердное сердце ваше и высокий разум, пекущийся едино о благе народном, Верховный тайный совет, купно с Синодом, Сенатом, генералитетом и шляхетством, составил пункты, дабы облегчить бремя царственных забот милосердной монархини и дать свободу голосу народа вопиять о нуждах своих и принять народу участие в счастливейшем устроении судеб своих. Да укрепит ваше императорское величество царственным словом своим вечный союз между монархами и народом, да правите вы в мире и благоденствии, купно с советниками вашими и народом, на благо великой России, на грозу врагам ее!