Роман Антропов - Бирон

Сумароков от души поблагодарил молодых офицеров.

Василий Лукич не спал. Отправив Макшеева и приняв рапорт Дивинского, он снова углубился в работу. Он снова писал Верховному тайному совету. В письме он предлагал произвести самое строгое доследование, кто и от кого был этот таинственный первый гонец; сообщал о предательстве Ягужинского и поимке Сумарокова. В каждом слове его письма чувствовалась тревога, неуверенность за прочность достигнутых результатов. По его мнению, только неумолимой строгостью, даже жестокостью можно закрепить достигнутое. Особенно надеялся на сурового князя фельдмаршала Василия Владимировича Долгорукого.

Побледнело небо, редел мрак, а князь Василий Лукич все еще не спал. «Скорее из этого осиного гнезда, на простор, в Москву», — думал он. Спать ему не хотелось. Он приказал подать плащ и вышел ко дворцу пройтись и, кстати, проверить караулы. На улице было пустынно. У ворот и калитки дворца неподвижно стояли часовые. Они узнали князя и вытянулись.

Через калитку князь вошел во двор. В окнах дворца было темно. У подъезда тоже стояли часовые. Князь усмехнулся. Ему показалась забавной мысль, что он, министр Верховного тайного совета, держал свою императрицу в почетном заточении; что эти солдаты слушаются только его приказаний и не смеют слушаться приказаний императрицы всероссийской!

Он обошел двор. Но вдруг он услышал за стеной неясный шум. Василий Лукич остановился за выступом. В полусумраке зимнего утра он увидел, как открылась в стене незаметная дверь и появилась высокая стройная фигура, закутанная в плащ: Князь без труда узнал Бирона. Он нахмурил брови. «Вот как, — подумал он. — Игра началась». И, плотнее закутавшись в плащ, сумрачный и решительный, он вышел за ворота дворца.

В последние дни граф Павел Иванович Ягужинский заметно осунулся. Он стал нервен и раздражителен. Отношения его с министрами Верховного тайного совета были натянуты. К нему относились недоверчиво и подозрительно. С той минуты, как он отправил Сумарокова к герцогине Курляндской, теперь уже императрице всероссийской, он не знал покоя. Черная туча повисла над его головой. По его расчету, Сумароков уже должен был вернуться. Ягужинский почти раскаивался, что затеял игру, быть может, преждевременно.

Крупными шагами ходил он взад и вперед по своему кабинету в то время, как его секретарь, молодой, худощавый человек с быстрыми черными глазами, Семен Петрович Кротков, раскладывал на столе бумаги. Это были дела из Сената, взятые графом еще при жизни Петра II для рассмотрения. Секретарь, больше для вида и по привычке, в порядке раскладывал их. Он отлично знал, что Павел Иванович и не прикоснется к ним.

Действительно, не до них теперь было Ягужинскому. Да к тому же со смертью Петра прекратилось всякое движение дел и в Сенате, и во всех коллегиях. Государственная машина остановилась.

Семен Петрович искоса поглядывал на графа, на его озабоченное, похудевшее лицо и, хотя был уже не нужен Павлу Ивановичу, медлил уходить, словно чего-то дожидаясь. И он дождался.

Павел Иванович остановился и, очевидно желая отвлечься от своих тяжелых дум, обратился к своему секретарю:

— Ну, что слышно в городе?

Семен Петрович словно ждал этого вопроса. Он оживился.

— В городе, ваше сиятельство, все по-прежнему, только господа фельдмаршалы распорядились, чтобы после девяти часов вечера в обывательских домах огня не было, да усилили дозоры… Боятся чего-то.

— Вот как, — задумчиво произнес Ягужинский.

— Дошло до Верховного совета, — продолжал Кротков, — что шляхетство противу них волнуется. Еще бы, — продолжал он. — Кто не с ними — тот враг им! А всякая душа калачика хочет. Шляхетство тоже не обсевок в поле. Его не выкинешь. Намедни у командира Вятского полка Зарубова офицеры собрались. Тоже надо знать про себя-то, что ожидает? Так сами знаете, что сказал Василий Владимирович: «Негоже-де офицерам собираться для рассмотрения политических вопросов. Про то-де ведает Верховный совет». Ну, и разогнали всех, кого куда!

Ягужинский, мрачно нахмурившись, слушал слова своего секретаря. Действительно, Москва переживала необыкновенное время. Словно раскрылись какие-то ворота, около которых толпился безмолвный народ, и все сразу заговорили. Все слои общества, начиная со стоящих во главе его знатных лиц, через шляхетство, мелкое дворянство, «la petite noblesse», [44] «Средний слой» (фр.). как называли этот круг иностранные резиденты, до последних дворовых, — все понимали, что они стоят на рубеже, за которым их ожидает новая жизнь. Какая? Никто не мог бы сказать. Слух о том, что Верховный совет решил ограничить самодержавную власть, быстро распространился сверху донизу. И все с жадностью ожидали своей доли.

Знатные лица хотели присвоить себе власть, шляхетство мечтало принять участие в правлении, холопы и крепостные бредили свободой. Все казалось доступно и близко. Получился кипящий котел, в котором кипела Москва.

Верховники вызвали это движение и, как древний чародей, который призвал демонов и не мог совладать с ними, беспомощно стояли среди разыгравшихся страстей.

Дворовые подняли головы, шляхетство громко выражало свое негодование на поведение верховников, задумавших дело самовластно, ни с кем не делясь своими планами. Настала полная анархия, и на эту анархию верховники ответили крутыми мерами. Всякие собрания были строго запрещены. Заставы закрыты. В Москве усилены караулы.

Ягужинский все это знал. Но знал он и еще больше. Ему было известно, что сношения с Митавой запрещены под страхом смертной казни, что он нарушил этот приказ и что верховники не постесняются с ним. По крайней мере, находясь в их положении, он не задумался бы предать смерти своих врагов.

Он снова тревожно заходил по комнате.

Семен Петрович замолчал и стоял, опустив глаза, ожидая или новых расспросов, или позволения уйти.

В эту минуту в соседней комнате раздались быстрые, легкие шаги, распахнулась дверь, и на пороге появилась очаровательная девушка лет шестнадцати, почти ребенок, с темно-русыми мягкими кудрями и большими голубыми глазами.

Кротков почтительно склонил голову, и на озабоченном лице Ягужинского мелькнула счастливая улыбка.

Это была его любимица, дочь Маша. В его суровом сердце было только одно теплое чувство — и это чувство принадлежало этой нежной, прекрасной девушке, его дочери. Во дни фавора Долгоруких он мечтал для своей дочери о возможности породниться с ними, и дело было уже почти слажено. Покойный отрок-император благоволил к нему, как к одному из сподвижников своего деда. Его фаворит, князь Иван Алексеевич Долгорукий, юный и легкомысленный, не мог оставаться равнодушным к красоте едва расцветающей Марии. Он влюбился в нее и хотел жениться. Павел Иванович торжествовал. Но, упоенный своим положением, отец фаворита и государыни-невесты, князь Алексей Григорьевич, восстал против этого брака. Ему казалось унизительным, ему, будущему тестю императора, породниться с Ягужинским, хотя и графом, но, по его мнению, худородным человеком.