Виктор Шкловский - Житие архиерейского служки

Но отрывки ее замечательны:

«Получивши от вашего императорского величества высочайшую милость пожалованьем денежной суммы на достроение церкви и на содержание семинарии и мне вдобавку годового жалованья, дерзаю всеподлейшим письмецом раболепное Вашему Императорскому Величеству донести благодарение».

И далее:

«О сколько ж несравненно больши резони имею к преклонению тогожде Христа господа, что Ваше Императорское Величество не язык человечь, но самого того спаса возлюбивши, на совершение ему храма, всемилостивейше оную сумму пожаловали».

И подписано было оное письмо:

«Всеподданнейший раб и подножие епископ Белорусский Георгий».

Сейчас же дело вперед продвинулось до чрезвычайности.

Россия подвигалась к южным портам.

Могилев стоял на Днепре, в Черное море текущем.

Реки тогда притягивали к себе больше, чем сейчас.

Россия шла к морю, по дороге сбила Запорожскую Сечь. Сечь волновалась, но была слаба.

Из года в год населялись степи.

Из года в год тишал монастырь, цвела яблоня, старел епископ Кирилл, не на месте сидящий, императрице не нужный, речами не блестящий.

Власть епископа ослабевала даже над Добрыниным.

Гавриил перетащил свои пожитки в особые покои. Начал дополнять свое образование, читал многотомную «Римскую Историю», переведенную господином Тредьяковским. Читал «Похождения Телемака» и стихи господина Сумарокова и многих других.

Но больше всего любил он «Пригожую повариху» господина Чулкова, «Письмовник» Курганова и даже сочинения Вольтера и Монтескье, которые внушили ему окончательное презрение к сочинениям монашеским.

Неблагополучно было в епископском доме.

Поссорился преосвященный с трубчевским воеводой Колюбакиным и выплеснул ему в глаза бокал вина, а Колюбакин ответил ему таким ударом в ухо, что вынесен был святитель на руках причта.

На другой день пришел Колюбакин и, будучи вполпьяна, стал среди монастыря, у яблони, на коленях.

Был август месяц, на яблоне висели яблоки.

Колюбакин, страдая желудком, посмотрел на них с жадностью, потом завопил велегласно:

– Отче, согреших на небо и пред тобою!

Архиерей, смотря из окна, ответил:

– Говори, паршивая овца: «Помилуй меня, господи» – и стой тут.

В покоях писался донос чрезвычайный, со ссылками на «Кормчую книгу» и на указы, и упоминалось о том, что архиерей был не простоволос, и на главе его была скуфья, и на груди его была панагия, и был он, можно сказать, в ангельском вооружении.

Колюбакин, пьяный и томимый жаждой, стоял на коленях под деревом и жевал яблоко упавшее.

Вызван наконец он был в покои, здесь оправдывался слезно тем, что оба были пьяны.

Мир заключен был на условиях, что Колюбакин будет каяться еще в севском архиерейском доме.

Но Колюбакин во второй раз не приехал.

Тогда архиерей наложил на дом колюбакинский отречение, то есть отлучил оный дом от церкви.

Протопоп передал архиерейскую грамоту воеводе.

Тот угостил его чаем, тем и кончилась вся трагедия.

Трудно было Флиоринскому. Жизнь шумела, государство росло, имущества дворянские умножались. Монастырь Севский явно стоял на отлете.

Писали епископу из синода, чтобы сам он просился на обещание, то есть в отставку.

Но епископ отвечал с горячностью о своем образовании и о том, что никто не может быть ему учителем.

И отвечали из синода язвительно:

«Весьма горячо вы пишете, и во всяком сердце производит ваша горячность холодность».

И тут тоскующий епископ решил женить Добрынина.

Была у Кирилла племянница, красная девица лет четырнадцати. Позвал к себе преосвященный Гавриила и сказал:

– О чадо, томится дух мой, преклони ухо ко мне.

Было сделано.

– Женись на Софье, и буду я заботиться о тебе как о сыне.

И вдруг с гневом закричал:

– Женись немедленно!

Добрынин ответил уклончиво и получил от епископа перстень как обручальный, но в перстне был алмаз драгоценный, тоже от Николы Мирликийского.

Но время шло, Гавриил гулял с девушкой, даже чувство какое-то тронуло душу его. Женщин в монастыре мало, Софья была молода. Но шли грозные слухи, епископ был как бы уже не епископ.

Зачем было привязывать себя к коню раненому?

И Гавриил выжидал время, слова не давал, перетягивал сроки к посту.

Была ночь, и все спали, спал Гавриил, вдруг услышал стук в двери. И голос епископа.

Гавриил, зная епископские нравы и монастырские батоги, решил не сдаваться на капитуляцию.

Схватил он касаговское подаренное ружье, выставил дуло его в окно и закричал:

– Кто пойдет на меня, того встретит пуля!

Из толпы вышел канцелярист Матвей Самойлов и сказал:

– Советую вам сдаться.

Но Гавриил ответил:

– Я не дошел еще до такого несчастья, чтобы нуждаться в ваших советах.

– Да вылезай же, – продолжал Самойлов, – архиерей уже спит.

Архиерей действительно спал, а утром, проснувшись, уехал, повелев комнату Гавриила завалить.

Была зима ранняя, уже намело снегу.

Вьюга тянулась по земле тонким воздухом, походившим на ту ткань, что кладут на лицо мертвеца.

Был мрачен епископ.

Он остановил свою коляску.

Мороз был свыше двадцати градусов.

– Подайте мне пива. Пойте теперь: «Достойно есть, яко воистину блажити тя, богородица…»

Вьюга неслась по земле, тянуло от горизонта, как из-под двери.

Мерзло пиво в стакане епископа.

Индевели волосы у певцов, куржавела шерсть на лошадях, пели дисканты, плакали, гудели, стараясь не открывать рта, хитрые басы.

– Пойте, сволочи! – кричал епископ. – Не оставлять же мне ваши голоса!

В монастыре Гавриил проснулся и дверь попробовал, но оказалось, что дверь завалена.

Есть хотелось, день кончался.

День зимний короткий, а есть хочется.

Нужно было придумать, что делать.

Гавриил снял с пальца алмазный перстень, завернул в бумажку и написал на другой, канцелярской, своим почерком:

«Преосвященный владыко! Пожалованный мне перстень в знак имевшего быть бракосочетания моего с вашею племянницею возвращаю в знак вечного моего разлучения с нею, с вами и со всем светом».

Затем взял Добрынин бахтинский пистолет, сел на окно и начал его заряжать.

Послание это выбросил Гавриил через фортку, подозвав сторожа криком и показавши в окно пистолет.

Монастырщина любит события, пустились искать епископа, нашли его с певчими недалеко от монастыря.

Певчие уже не пели, а квакали, и сам епископ приустал.

Прочтя записку, вскричал епископ:

– Гнать!

Не прошло и часу, как постучался епископ в двери Гавриила.

– Жив ли ты, Авессаломе? Полно дурачиться, отвори!

Начались переговоры, и спросил Гавриил через дверь письменного увольнения и от консистории аттестат.