Александр Трапезников - Царские врата

И, тем не менее, Заболотный по-прежнему упорно крутился возле Церкви. Правда или нет, но до меня доходили слухи, что, еще будучи послушником в одном из монастырей, Михаил был уличен в каких-то неблаговидных поступках. Пришлось ему уйти, не получив сан иподиакона, пробавляться некоторое время в общинах и братствах, которые порой к православной вере имеют касательное отношение. Но это Михаила не смущало, он всюду сходил «за своего». Да и история его жизни была такой, что располагала к сочувствию. Он рано осиротел, лет в шестнадцать. Отец, в пьяном состоянии, убил мать, затем сам повесился. Психологическая травма, конечно, для Михаила была сильная. Может, поэтому он и не мог долго жить в своей квартире. Признавался мне, что родители мерещатся. Кто выдержит? А был ли у него страх Божий? Не знаю.

Но мысли мои постепенно перекинулись от Михаила — к Павлу. У того тоже в семье было не сладко. Он жил в деревне под Тамбовом, а пьют в России, как известно, везде и всюду. Самый страшный бич, проклятие русского народа. В деревнях-то, может быть, еще и горше, еще безысходнее. Вот и его отец по зиме замерз как-то в сугробе, не дойдя до дома каких-нибудь десятка метров. Теперь мать пьет уже с новым мужем, с отчимом Павла. Я-то для себя решил, что никогда не прикоснусь к этой отраве. Даже под страхом смертной казни.

И тут я стал думать о своих родителях, о сестре. Мама ушла из жизни тогда, когда мне было пять лет. Я почти и не помнил ее. С сестрой мы на эту тему не разговариваем. Женя, по-моему, вычеркнула ее из своей жизни. Она не прощает обид, взять хотя бы Бориса Львовича. Что же между ними произошло, откуда такая ненависть? Я другой. Вот ушел из дома, а уже чувствую, что Жене сейчас очень плохо, что нельзя нам с ней быть врознь. Одни мы остались, она и я, надо держаться вместе. И такая меня вдруг охватила тоска в этой «кошачьей квартире», что я чуть не заплакал. Я вообще очень чувствительная натура, глаза на мокром месте часто бывают, хотя и держусь. Мне всех жалко, особенно то «существо», о котором уже упоминал.

Это девушка, семнадцати лет от роду. Вспомнив о ней, я совсем расстроился. Надо поговорить о ней с Павлом, может быть, что-то присоветует, подскажет, как вырвать ее из того адского круга?

Тут в комнату явился ухмыляющийся Михаил, словно только что проглотил миску сметаны, а я уже принял решение: не буду здесь ночевать, вернусь домой. Трамваи еще ходят.

— Ну, как знаешь, — согласился Заболотный. — Встретимся завтра, на вокзале.

Я спустился вниз, вышел из подъезда. Ночная прохлада как-то взбодрила меня, а тишина в дворике оказалась обманчивой. Где-то неподалеку загорланили песню. Я быстро пошел к трамвайной остановке, подняв воротник куртки. Но двое пьяных оказались и там. Они держались друг за друга, чтобы не упасть. Трамвая все не было, я плюнул и пошел пешком. Здесь не далеко, всего несколько остановок. Что-то тревожно было у меня на сердце, словно впереди, в ближайшее время меня ждали главные события в жизни, а я не хотел их приближения. Может быть, с приездом Павла все-то и разрешится?

Уже подходя к своему дому, я увидел у подъезда, на скамейке, сестру. Наверное, она сидела так долго, потому что как-то вся сжалась, обхватив руками плечи. Заметив меня, Женя встала и пошла навстречу. Наше окно было освещено.

— Дурачок ты мой, — сказала сестра ласково. — Ну и куда же ты убежал? Ты ведь знаешь, что я не со зла, а в горячке. Это все Борис Львович, он меня вывел из равновесия. Ты с ним никогда не связывайся, ладно?

— Хорошо, — кивнул я.

Потом она вдруг обняла меня и заплакала.

— Ты не знаешь… не знаешь… — повторяла Женя.

Я никогда не видел сестру в таком состоянии. Впервые она показала передо мной свою слабость. И эти слезы… Я гладил ее по голове и шептал:

— Ничего, успокойся, все пройдет. Мы ведь с тобой вместе, нам никто не нужен.

— Если бы так! — выдохнула сестра и, отстранившись, быстро пошла к дому.

Поезд прибыл по расписанию, на что Миша несказанно удивился, обронив фразу:

— Я-то думал, нам еще ждать полчаса нашего пустынника, а то и вовсе не приедет.

— Почему же? — спросил я, ища в толпе высыпавших на перрон пассажиров Павла.

— Потому что напрасно всё это, — загадочно ответил он.

Мы стояли около светящегося табло, мимо нас плотным потоком шли люди с сумками и чемоданами. За киосками вертелись беспризорники, вырывали что-то друг у друга из рук. Щекастый милиционер не обращал на них никакого внимания. Его даже не интересовал лежащий навзничь возле урны с мусором бомж.

— Эх, Россия! — с усмешкой сказал Заболотный, пригладив напомаженные волосы. — Грязь, нищета, разлад совести. Куда катимся?

— Смотри, он! — воскликнул я.

Павел шел нам навстречу, издали помахав рукой. Он был не один, рядом шагал невысокий рябой паренек лет двадцати. У обоих за плечами были рюкзачки, почти одинаковые черные куртки, простые потертые джинсы, поношенные башмаки. Павел был коротко пострижен, с красноватыми воспаленными глазами, лицо худое, с запавшими щеками. Еще я заметил, что волосы его слегка поседели. Мне хотелось по-дружески обнять его, но Павел лишь холодновато пожал руку. Телячьих нежностей он не любил.

— Это Сеня, — представил Павел своего спутника. Прозвучало: «С-с-сеня». Тот глядел на нас как-то настороженно, даже чуть враждебно, словно заранее выставив нам неудовлетворительную оценку. Так ведет себя в Москве большинство провинциалов. Форма самозащиты. Лицо его было угреватое, в прыщах.

— Земляк мой, — пояснил Павел. Больше ничего не добавил, будто этого было достаточно. Я всё порывался что-то сказать, но не находил нужных слов. Так бывает, когда хочется о многом поведать, а мысли путаются. Потом я подумал, что они, верно, очень устали с дороги.

— Позавтракаем? — предложил Миша Заболотный. — Тут есть одна кафешка…

— Чай уже попили, — покачал головой Павел. — Мы всего на несколько дней. Надо сразу к делу.

Тут он вдруг увидел ссорившихся беспризорников и пошел к ним, за киоски. Стал что-то говорить им, потом достал из рюкзака яблоки, начал угощать. Беспризорники утихли.

— Всех не накормишь, — произнес Миша. — За этим он, что ли, в Москву приехал?

Сеня не ответил. Он вообще за все время не произнес ни одного слова. Вскоре Павел вернулся к нам. Глаза его, я заметил, как-то подобрели.

— А вон бомж лежит, — сказал Миша. — Его-то поднять не хочешь да отвести куда-нибудь в баньку? Вшей попарить.

Я от слов Заболотного покраснел, но Павел пропустил их мимо ушей. Электронные часы на вокзале показывали половину восьмого. Я надеялся, что сейчас мы все поедем ко мне домой, и уже открыл рот, но у Павла был иной план.

— Пошли к отцу Кассиану, — сказал он решительно. — Надо кое-что обсудить.