Генрих Эрлих - Иван Грозный — многоликий тиран?

Особенно же ополчились против праздников народных, с языческих времен сохранившихся. Было их множество, и главный — ночь накануне Рождества Иоанна Предтечи, которая называлась празднеством Купалы. Народ тогда шел в рощи и устраивал игрища потешные, доходя до греха свального. То же было и в понедельник Петрова поста. Накануне Рождества Христова и Богоявления до греха свального не доходило из-за морозной погоды. На поминках сходились мужчины и женщины на кладбищах, там справлялось веселье с вином, плясками и песнями. Главным днем была суббота перед пятидесятницею, но были и иные. В великий четверток «кликали мертвых», жгли солому в воротах домов или перед рынком и перескакивали через огонь с женами и детьми. Все праздники как на грех совпадали с христианскими, и оттого печаль большая была у священников: народ, если и доходил до церкви, то зело пьяный и расхристанный. Все эти языческие игры строго запретили, а заодно осудили и прочие забавы: шахматы, зернь, гусли, сопели, всякое гуденье, переряживанье и публичное плясанье женщин. Зернь — это я пониманию, но шахматы-то за что?!

Еще мне скоморохов было жалко. Справедливо, конечно, говорят, что они с нечистой силой водятся, но скоморохи — они ведь тоже из язычества, и сила эта нечистая тоже языческая, то есть ее вроде как и нет, сказки все это. Скоморохи вышли из сказки и несут ту сказку людям. Живет народ на Руси хорошо, но не так чтобы очень обильно и весело, зачем же у него сказку отнимать?

Вы, наверно, заметили, что благочестия у меня поубавилось и даже какое-то легкомыслие в словах засквозило. Это оттого, что о Соборе Священном повествуя, я думал о продолжении рассказа, о сладком. Да и в тот год у меня настроение было похожим, а виной всему — любовь. Если уж она старого одра подвигает жеребенком скакать, то что говорить о молодом жеребце, копытом бьющем и ржущем по всякому поводу.

А началось все с грустного. Сразу после Земского Собора, посреди шумного веселья, Иван вдруг отозвал меня и сказал печально:

— Видение мне было. Поведал мне Господь, что коротки будут дни царствования моего и среди дел моих великих не должен я забывать о смерти.

Опечалился я, хотел ободрить брата, но что на такое скажешь? Я лишь обнял его ласково и поцеловал в плечо.

— Посему решил я дела свои семейные устроить, — продолжал Иван, — и перво-наперво тебя женить, чтобы встал ты крепко на ноги.

— Я весь в твоей воле, — ответил я, — как скажешь, так и будет.

Но все же не удержался и спросил, наметил ли он уже избранницу мне, а если наметил, то кого. Когда же услышал, что дочь князя Дмитрия Палецкого, то возрадовался. Князя Дмитрия я хорошо знал, он был старшим из князей Стародубских, а те по отчеству на Руси из княжеских родов третьи. Выше только Суздальские да Ярославские. Но Шуйскую я бы ни за что не взял, разве что Иван посохом бы стукнул, а Ярославские больно спесивы, тут мне одного Андрея Курбского хватало. Так что лучше княжны Стародубской и искать некого. Да и князь Дмитрий всегда к нашему роду сердцем лежал, его еще отец наш привечал, а в малолетство наше мы от него никаких обид не видели, только ласку.

На следующий день и поехали на смотрины, а свахой Иван пригласил тетку Евфросинью. Я поначалу обидеться хотел — как его свадьбу правили, так он тетку за Можай, то бишь в Старицу, загнал, а тут вперед выставляет. Но потом решил, что смотрины — это не выбор невесты, выбор-то Иван уже сделал, тетку не спросясь, так что обижаться раздумал.

Да и не помешала нам Евфросинья, даже наоборот. Чувствовалось, что любила она это дело и все обряды назубок знала. Как понесла с порога, да так бойко, так складно, что мы с Иваном только рты разинули.

Все разговоры да разговоры, а я как на иголках — кого мне Бог судил? Не выдержал, говорю, смотрины все же, так хоть бы одним глазком на невесту глянуть. Тут тетка Евфросинья на меня руками замахала: не положено, в опочивальне после свадьбы наглядишься, а пока сиди смирно, вот выговорю все слова установленные, потом схожу, посмотрю и тебе расскажу. Но князь Дмитрий — вот душа-человек! — вступился: «Для такого гостя дорогого можно обычай и нарушить, вот только…» — и замолчал, замявшись. Но Иван, оказывается, тоже обычаи некоторые знал, отстегнул от пояса кошель с двадцатью дукатами золотыми, бросил на стол, а сверху еще перстень, со своей руки снятый, присовокупил. Князь Дмитрий в улыбке расплылся: «Вот и ладно! Как говорится, деньги на стол, невеста за стол». Теперь на него все женщины руками замахали: «Все ты путаешь, старый! То на сговоре говорится, а теперь — смотрины!» Тут Иван мужское заединство проявил: «Это не беда! Где смотрины, там и сговор. Зачем откладывать, когда все решено?» И опять пошли шутки-прибаутки. Хотел я им сказать, что со сговором можно и не спешить, а вот смотрины не след затягивать, но промолчал.

Тут князь Дмитрий встал и с поклоном пригласил нас пройти в другую палату, где невеста нас дожидается — бедняжка моя, ведь она, оказывается, все то время стоймя простояла, решения своей судьбы ожидаючи, рассказывала мне потом о том смеясь, но тогда каково ей было?

Но и в той палате мы не сразу невесту увидели, а только полог расшитый. Но вот распахнули его, и я увидел суженую: маленькая, мне по локоть, личико худенькое, совсем девчоночье, больше ничего не разглядел, потому как одежей скрыто было.

— А не маленькая? — спросил я тихо Ивана, с некоторой тоской вспоминая телушек, что на ярмарке Ивановых невест прохаживались.

— Я тебе выбрал наименьшее зло, — усмехнулся Иван, — потом сам благодарить будешь.

Знал я ту шутку книжную, да и не до смеху мне было, но все же улыбнулся в ответ Ивану, а сам вновь на невесту воззрился. Хоть и девчонка, а стоит чинно, глаза к полу опущены, ресницами длинными занавешены. Но все же не выдержала, стрельнула глазищами черными, огромными в мою сторону, и я — пропал, на всю жизнь пропал!

Еще и полог до конца не запахнулся, а я уж Ивана прочь потянул — чего дело затягивать, когда все и так решено. Не им решено, не нами, а — на Небе!

Свадьбу сговорились сыграть на третий день, быстрее никак не получалось. Какая свадьба получилась! Не то что у Ивана. У того была государственная, чинная, а у нас — семейная, веселая. А что гости были одни и те же, так тут ничего не поделаешь, такая уж у нас с Иваном родня.

Вот, скажем, Макарий у Ивана на свадьбе — митрополит, благословляющий и осеняющий, а у нас — гость самый уважаемый, даже шутки себе позволял, соответствующие моменту, но приличествующие сану. Или тетка Евфросинья, которая к самой свадьбе Ивановой в Москве объявилась. Там она сидела надутая и зорко следила, чтобы никто ей и сыночку ее ненаглядному никакого неуважения не сделал, а князь Владимир был все время при ней как пришпиленный и слово вымолвить боялся. А у нас тетка Евфросинья была свахой и делала с видимым удовольствием все, что свахе положено, даже постель сама собирала, а уж что при этом приговаривала, то мне не то что вам передавать, но даже слышать срамно было, а ей то говорить было совсем неприлично по вдовьей ее доле. А князя Владимира назначили ясельником, он тоже суетился вместе со всеми и веселился сообразно возрасту, а когда нас в спальню проводили, то он, как ясельник, ходил пешком вокруг дворца и нечистую силу отгонял, вместо того чтобы с гостями за столом пировать, так ему и надо!