Генрих Эрлих - Иван Грозный — многоликий тиран?

Я с жадностью окунулся в московскую жизнь — даже и не думал, что так по ней соскучился, особливо же по самой Москве, родному городу моему. Чуть ли не каждый день выезжал из Кремля с вновь приставленной ко мне свитой и ехал в разные концы города, наблюдая с гордостью, как разрослась и похорошела Москва, сколь много новых богатых домов прибавилось, сколько дорог замостили, как торжища забурлили. И как главный признак растущего богатства народного — десятки новых храмов.

Но ничего не было прекраснее в Москве нового храма Покрова Богородицы, по указанию брата моего русскими мастерами возведенного. Узорчатый, затейливый, сказочный, переливался он красками яркими на солнце, и я, как первый раз его увидел, застыл в изумлении, а потом сошел с коня и тут же посреди площади упал на колени перед чудеснейшим из чудес света. И народ московский тому нимало не удивился и даже смотрел на меня с явным одобрением, перешептываясь между собой: «Брат царев пришел поклониться храму Царя Блаженного. Богоугодный муж! Храни его Бог!»

А еще я сам строительством занимался. Повелением царским выделили нам с княгинюшкой место для дворца возле Чудова монастыря, потому что по правилам давним не могли мы жить во дворце отцовском и дедовском, в котором теперь царь Димитрий обретался. Установлен нам был особый дворовый чин бояр, дворецкого, дьяков, дворян, стольников, стряпчих и всяких приказных людей. Также и обиход нам повелено было строить раздельно с государевым, из моих собственных городов и волостей, но это было мне не в тягость. А еще при дворце нашем поставили церковь Введения.

То же и с царевичем Иваном было. Ему устроили двор особый на взрубе, позади большой Набережной палаты. На том дворе поставили деревянный храм большой во имя Сретенья Господня и к нему придел, теплую церковь по имя преподобного Никиты-столпника, считавшегося особым покровителем царевича Ивана. За возведением всего этого, особливо же храмов, я и присматривал.

Но не все радовало меня в Москве. Какой-то новый дух появился в Кремле, дух ссоры, подозрительности, навета и предательства. На смену единению во славу державы приходило местническое противоборство группок, высокие устремления сникали под напором мелких страстей, а веселие душевное уступало место разврату телесному.

Как-то так получилось, что в те недели в Москве не было никого из моих старых друзей или близких знакомых. Почему-то почти вся Избранная рада была или в Ливонии, где назревали бурные события, или в Казанской земле, коя требовала постоянных трудов по ее обустройству, или на южных рубежах, где крымский хан сдерживал зуд грабительства только при наличии поблизости наших войск. Не к кому мне было обратиться за разъяснениями, кроме митрополита Макария, но тот, по своему обыкновению, говорил околичностями. Но признал все же, что и он новый дух уловил, и ему он тоже не по душе. Намекнул еще, что началось все это после отъезда Сильвестра и возвращения Захарьиных, а больше ничего не сказал, лишь заметил напоследок: «Вот и вы вернулись, и никто вам в том не препятствовал».

Но я уже ухватился за кончик тайны и стал постепенно распутывать клубок, осторожно расспрашивая разных людей.

Получилось, что уж года два, а то и все три, Захарьины воду в Москве мутили, действуя из своих вотчин то клеветой, то лестью, то посулами и подарками. Разбивали они единство Избранной рады, сталкивая советников Ивановых друг с другом, пуще же всего злобились на Сильвестра, в котором видели главного виновника своего изгнания и главное препятствие к возвращению. Первое было, конечно, неверно, а со вторым они в точку попали. Все остальные к Захарьиным относились пренебрежительно, считая, что устранили их раз и навсегда от власти, только в Сильвестре горел неугасимый огонь ненависти. Лишь устранив его, могли они надеяться вернуться, нет, не к власти, всего лишь в Москву, им большего пока и не надо было. Лишь бы чуть-чуть дверку приоткрыли, чтобы они могли туда бочком протиснуться, а дальше — пусти козла в огород, а лучше сказать, волка в овчарню!

Надоел всем Сильвестр, был как бельмо на глазу, да и кто каждодневные придирки да нотации выдержит. И ладно бы в делах церковных и семейных допекал, но с течением времени Сильвестр стал советы свои настоятельные по делам военным и посольским давать. Тут даже Алексей Адашев, святой человек, не сдерживался, а о князе Андрее Курбском вы и сами догадаетесь.

Уже во время суда памятного я эту ненависть, почти всеобщую, заметил, но шесть лет еще продержался Сильвестр около власти. Почему? Два достоинства имел. Во-первых, работать был готов целыми днями, кажется, что и не спал вовсе. Качество по русской нашей жизни непереоценимое. Народ у нас, признаем горько и прямо, с ленцой и в мелочи вникать не любящий. На гору самую высокую одним рывком взлететь мы всегда готовы, а тягучий подъем повергает нас в тоску, в непреходящее желание свернуть куда-нибудь в сторону, а еще лучше — улечься прямо на обочине и ждать днями напролет незнамо чего. А Сильвестр тот тягун с веселием в сердце и молитвой на устах пройдет и не просто пройдет, но еще каждый камешек на дороге рассмотрит и острые в сторону откинет. Все жаловались, что Сильвестр в любое дело свой нос сует, но как разговоры до дела доходили, так это дело завсегда на Сильвестра спихнуть норовили. И он то дело делал и одним только результатом удовлетворен был, на лавры не претендуя. Ценнейший человек! Опять же времени свободного у Сильвестра было несравненно больше, чем у других. По сану своему священническому и по склонности душевной на пирах он не сидел, на охоту не ездил, с женщинами не миловался и трезв бывал в любое время дня и ночи, когда ни призови. Ведь и Алексей Адашев был поборником жизни строгой, но вынужден был во всяких увеселениях участвовать, так сказать, по должности, вот и приходилось даже ему часть дел Сильвестру добровольно передавать.

Вторым Сильвестровым достоинством была страсть всех примирять. Удивительное создание человек! Я, наверно, в жизни своей не встречал более непримиримого человека, чем Сильвестр. Уж если невзлюбит кого, так навсегда, как, к слову, Захарьиных, если провинится кто перед ним, то уж не подходи, не простит, камень, а не сердце, если упрется в какую-нибудь мысль свою, то уж с места не сойдет, никаких возражений не примет да и слушать их не будет. В то же время не было человека более терпеливого, более снисходительного и все понимающего в споре других людей. С вниманием и участием выслушивал он гневные обвинения обеих сторон, никогда не прерывая, потом долго искал компромисс, бывало, месяцами бегал от одного к другому и каждого по отдельности убеждал и уговаривал, и умилялся до слез, когда бывшие враги пожимали друг другу руки и возвращались к дружбе старой.