Генрих Эрлих - Иван Грозный — многоликий тиран?

Суд под грузом обвинений многочисленных и доказательств бесспорных единодушно приговорил: виновны! И на том приговоре все присутствовавшие бояре и святые отцы подписи свои поставили. Лишь митрополит Макарий, близость кончины чувствуя, не захотел брать грех на душу, отговорился старческой немощью. И я, конечно. Уж придумал бы, чем отговориться, если бы меня призвали.

Интересная все-таки вещь — история! Как это она ловко по-своему переворачивает многие поступки человеческие, не в ту сторону, куда человек их направлял, а совсем даже в противоположную. Вот ведь Захарьины: хотели надеть на Адашева с Сильвестром венок терновый, а вышло — лавровый. Они хотели их навсегда изничтожить, взвалив на них бремя ответственности за все беды русские, а в результате прославили их в веках, громогласно объявив на весь мир, что именно они были главными правителями на Руси в тот короткий, но блестящий период ее истории.

Вы, конечно, негодуете на мою забывчивость, на то, что не рассказал я о главном, о наказании. Ничего я не забыл. Рассказываю: не было наказания. «Как так?!» — удивленно спросите вы. Честно говоря, я и сам поражен был, там за каждую строку обвинения полагались если не плаха, так колесо, не колесо, так костер. И никакого снисхождения!

Но Захарьины не чувствовали пока в себе достаточно сил, чтобы настоять на казни, а все остальные вполне удовлетворились отставкой бывших властителей, если и была у кого-либо неприязнь к ним, то не поднималась она до ненависти.

Сильвестру приказали отправиться с Белозера в Соловецкий монастырь, но ведь и там люди живут. Адашеву же постановили оставаться наместником в Ливонии, разве что перевели из приграничного Феллина в тыловой Дерпт. Даже имущество его небогатое ему оставили. Точнее говоря, отобрали у него все его земли в Костромском уезде — село Борисоглебское со слободой и сельцом, да с 55 деревнями — и отдали боярину Ивану Меньшому Шереметьеву, родне захарьинской. Но тут же пожаловали Адашеву обширное поместье под Псковом, в три раза больше отобранного, так что оставшиеся недели своей жизни Алексей Адашев был самым крупным помещиком в тех краях.

Потому как жить ему осталось всего несколько недель. Многое и тогда, и потом говорили о той смерти. Что отравили его якобы по приказу врагов его, или что сам он отравился ядом, который постоянно с собой в перстне носил, или что удар его хватил, когда у него на глазах сожгли за ведовство возлюбленную его Марию-Магдалыню, а детям ее головы отрубили. Врут все люди! На Руси ведьм со времен деда моего не казнили, тем более деток безвинных. И отравиться Адашев не мог, грех то великий пред Господом. Враги же адашевские единственные нам ведомы, хотели бы отравить, так отравили бы без суда, а после суда зачем травить? Они уж, поди, предвкушали, как противника их в Москву в оковах привезут, на позор выставят, а потом голова его с плеч покатится к самым их ногам. Как же они, наверно, негодовали на судьбу, которая лишила их сладости мести!

Я уверен, что Алексей Адашев своей смертью умер. Впал от несправедливости суда в горячку (в этом вы можете мне поверить!), а как душа поникла, так и тело сдалось, истощенное трудами многолетними, постами строгими и страстью запоздалой. Я за жизнь свою долгую многократно убеждался, что самое простое объяснение обычно и самое верное. Но людям оно кажется пресным и скучным, вот и начинают они его украшать всякими страстями, интригами и преступлениями, превращая скорбную быль в страшную сказку.

Мир праху его!

Жизнь в Кремле начала стремительно меняться. Захарьины жадно хватали любые куски власти, выпадавшие из рук слабеющей Избранной рады, и везде старались утвердить преданных им людей. Но таковых было пока мало, знать русская с подозрением и некоторым презрением смотрела на худородных выскочек, алчных и наглых, и не спешила распахнуть им свои объятия. Хоть и числились они среди опекунов малолетнего царя, но близко к Димитрию их не подпускали, двор оказался более сплоченным, чем Избранная рада. Воистину правители, только о славе государственной радеющие, более уязвимы, чем их свита, лишь о собственной выгоде пекущаяся.

Захарьины верховодили в малом дворе, дворе наследника, второго сына Иванова, Ивана Молодого — так его называл народ московский, памятуя о тезке его, сыне деда нашего, и тем самым невольно накликая на него горькую судьбу его предшественника. Но не только Захарьиных, но и наследника никто всерьез не принимал, крепкий здоровьем мальчик-царь обещал долгое правление и других наследников, поэтому люди знатные искали милостей при его дворе. К Захарьиным же стекались люди обиженные и худородные. Не князья и бояре, а дьяки, чернильные души, их окружали. Захарьины это так перевернули, что-де не кровь для них главное, а только служба, и стали приспешников своих всячески поддерживать и продвигать, так что в будущем многие из них важными вельможами стали, и за то смотрели эти людишки Захарьиным в рот и с рук их ели. Из знатных был один только князь Афанасий Вяземский, молодой повеса, который надеялся с помощью дядьев царских выиграть давний спор о наследстве отцовском. О прочих я позже расскажу, много их было, взметнувшихся из грязи в князи. Вот только Алексея Басманова упомяну. Страшный человек! Засидевшийся до седых волос в мелких воеводах и при этом личность несомненно выдающихся способностей, он был сжигаем двумя страстями — обидой на весь мир и честолюбием непомерным. Пожар тот выжег в душе его все человеческие чувства и христианские добродетели, так что для достижения своих целей он мог преступить через все, жертвуя даже вечным спасением. Он занял при Захарьиных то же место, что и Адашев при Иване, но насколько светлыми были брат мой и советник его ближайший, настолько темным было их отражение.

Во всей куче мусора, скопившейся на задворках царского дворца, был лишь один алмаз — я! Говорю это без ложной скромности, не один я так думал, но и многие мои доброжелатели, которые многажды спрашивали меня, что я, князь светлейший, делаю в этом вертепе. Я быстро раскусил, почему Захарьины меня так уговаривали в Москве остаться, все ж таки я старший в роду, и они надеялись, что в благодарность за свое возвращение я им всячески доброхотствовать буду. В этом они, конечно, ошиблись, зато в другом угадали — не мог я бросить на произвол судьбы последыша брата моего возлюбленного. Поэтому и появлялся изредка при их дворе, с трудом сдерживая возмущение и омерзение.

Ибо правильное было определение для сего двора — вертеп! Ежедневно вымышлялись там новые потехи, игрища, пляски сатанинские, девки непотребные сами на колени мужчинам прыгали и в губы их целовали, трезвость же считалась главным пороком. Сам я на этих, с позволения сказать, пирах ни разу не был, навещая племянника моего исключительно в дневные часы, когда бражники отсыпались, но темные слухи уже вовсю по Москве гуляли, да и, к горю моему, насмотрелся я на эти оргии вдоволь через несколько лет, так что знаю, о чем говорю.