Генрих Эрлих - Иван Грозный — многоликий тиран?

Иван, вероятно, не получил моих последних посланий, потому что в противоположность моим просьбам и советам принял посольство весьма нелюбезно. Александрова слобода являла вид крепости, изготовившейся к долгой осаде, во все стороны топорщились пушки, на стенах маячили стражники в черной одежде, ворота были крепко заперты. Лишь после нескольких часов безответных призывов ворота чуть приоткрылись, в них было дозволено протиснуться святым отцам, после этого ворота вновь затворились.

Во все время переговоров Иван не сказал ни слова, а его именем вещали Никита Романович да Алексей Басманов. Даже не дослушав предложения боярские, они сразу сказали на все твердое нет, но в конце концов уступили слезным мольбам святителей сжалиться над державой и не терзать ее распрями междоусобными.

— Никто не покушается на помазание Божие, — сказали они, обращаясь к Ивану, — пред Господом и народом останешься ты царем, но коли не желаешь ты подчиняться законам мирским, так оставь державу миру. Удались в опричнину и правь там, как тебе угодно, а Землю Русскую от своих забот освободи. Но, оставляя Москву, не забудь вернуть святыни в храмы и целебные мощи угодников Христовых, — не удержались святые отцы, — вспомни, что ты блюститель не только государства, но и церкви, если удалишься со святынями, тебе пред Господом ответ нести за погибель вечную миллионов душ.

Захарьины оставили этот призыв без ответа и поспешили пригласить бояр для объявления последнего решения. Вещать же от имени царя выставили Алексея Басманова, появление которого было для бояр неприятной неожиданностью. Потому, наверно, и выставили.

Говорил он с обычным для него многословием. Повторил уже знакомые упреки боярам в их своевольстве, нерадении, строптивости, ссылался обильно на историю и Священное Писание, возводя строптивость боярскую к временам Моисеевым. В общем, не сказал ничего нового, разве что обвинил бояр в отравлении царицы Анастасии и в желании возвести на престол князя Старицкого. Трудно понять, какое из этих двух обвинений было более абсурдным! Впрочем, бояре не негодовали, не оправдывались, они молча ждали приговора.

— Но, — дошел, наконец, до сути Иван устами Басманова, — для отца нашего митрополита Афанасия, для вас, богомольцев наших, архиепископов и епископов, для всего народа русского соглашаюсь взять свое государство опричное, — и после долгой паузы и взгляда кругового, — если будет оно приличным нашему царскому величию.

Дальше же начались вещи, царскому величию совсем неприличные, — начался дележ державы нашей, предками нашими великими по крупицам собранной и нам в целости и округлости завещанной. И пуще всех, за каждую деревеньку, за каждый дом, торговались Захарьины, прямо как купчишки презренные. А может быть, они и есть из купцов или из кого еще похуже? Темна история их рода, да и коротка.

Хорошо еще, что торговля та шла келейно, не так перед людьми стыдно. В Слободе осталось несколько бояр во главе с князем Александром Горбатым, да несколько дьяков, в законах сведущих, остальные же все вернулись в Москву и вновь погрузились в тревожное ожидание.

Так прошло больше месяца. Уже собрались со всех концов Земли Русской представители народные на Земский собор, чтобы утвердить небывалое в истории решение, а условий соглашения все не было. Наконец, в середине февраля появился поезд царский и встречен был колокольным звоном, как и положено. Но народу царь Иван не показался, хотя многие вышли на улицы приветствовать его. Так и проехал в закрытом возке до самого захарьинского подворья, где и разместился, потому что царские дворцы были разграблены подчистую.

Я поспешил вслед за Иваном, и он меня немедленно принял, не успев даже скинуть одежду дорожную. Едва я вошел в палату, как Иван поднялся со скамьи и направился ко мне, я же застыл на месте, открыв рот от изумления. Ладно бы он только вытянулся за те два с половиной месяца, что мы не виделись. Но он еще состриг свои длинные кудри, которые так меня раздражали, и даже выбрил голову. «Вечно Захарьины все невпопад делают! — мелькнула у меня не к месту глупая мысль. — Раньше надо было голову брить! Теперь впору власы отращивать в знак траура по державе!»

И еще что-то новое появилось в лице его, а быть может, наоборот, ушло. Ушли детские черты, пропал веселый блеск глаз, проступила внутренняя боль, настороженность, подозрительность и какая-то потерянность. Как он был похож на своего отца! Каким я его помню лет в тринадцать-четырнадцать. Но Ивану-то сейчас было меньше! Несчастный ребенок!

Иван подошел ко мне и ткнулся лицом в грудь. Он не плакал, просто искал поддержки и ласки. Я обнял его, погладил по плечам, поцеловал его сиротскую голову.

— Вот так все получилось, дядюшка Гюрги, — сказал он, отодвигаясь, — не суди меня строго.

Я замахал на него руками, не будучи в силах выразить словами, что мне в голову не могло прийти осуждать его за что бы то ни было.

— Ты меня извини, но я пойду прилягу, — продолжал Иван, — нехорошо мне как-то. То ли устал с дороги, то ли еще что-то. А ты, если интересно, поговори с дядей Никитой, посмотри, что они там выторговали, — последнее слово он сказал с таким презрением, что за одно это я готов был его расцеловать.

Иван развернулся, каким-то новым движением сжал плечи и уныло побрел к дверям. А я смотрел ему вслед, и скорбел, и молился. Надеялся я, что испытания, Богом ему ниспосланные, вразумили его и направили на путь истинный, что отныне будет он править благочестиво, на радость народу и на пользу державе, пусть и сильно усеченной. К сожалению, я ошибся, в который раз ошибся! Как потом выяснилось, это была всего лишь игра, хитрая игра, и Иван принимал в ней участие, более того, исполнял главную роль. Через много испытаний предстояло ему еще пройти, многие страдания претерпеть, чтобы душа его ужаснулась мерзостям творимым и к Богу обратилась.

Не хотелось мне встречаться с Никитой Романовичем, но беспокойство за державу само направило стопы на его половину. Свойственник мой как будто ждал меня и, спеша удовлетворить мое любопытство, немедленно протянул свиток с подготовленным договором. Но прежде чем приступать к главному, я положил решительно объясниться с Никитой Романовичем по вопросам, пусть и малосущественным, но волновавшим меня и будоражившим Москву в последние дни.

— Вы зачем князя Семена Ростовского зарезали? — строго спросил я. — И что это за варварство — голову отрезать и в мешке возить ее как трофей?

— Это еще десять лет назад сделать было надобно! — воскликнул в ответ Никита Романович. — Ты вспомни речи его поносные во время болезни брата твоего!

— Спаситель учил прощать врагов наших, — назидательно заметил я.