Ричард Уэст - Иосип Броз Тито. Власть силы

Теперь у Джиласа вилла, два автомобиля и все такое прочее. У него есть намного больше, чем у тех, кого он называет внушающей отвращение кастой избранных. Он сохранил за собой все свои посты и привилегии. Пока его близкие друзья истекают потом под тяжким бременем административной работы во имя государства и общества, он сидит в комфорте и пишет, пишет, а затем, развлекаясь, изображает из себя доброго демократа и выпивает в кафе…

Одни только его статьи в «Борбе» принесли ему 220 тысяч динаров… В 40-летнем возрасте мужчина должен возмужать и войти в пору зрелости, но товарищ Джилас, очевидно, не прогрессировал в этом направлении, он, скорее всего, вернулся в предшествующую стадию отрочества – к тем далеким довоенным дням, когда он написал стихотворение «Насвистывая, я брожу по улицам…» [436]

В защиту Джиласа выступили лишь его первая жена Митра и Владимир Дедиер. Фактически Дедиер привел два веских аргумента. В конце декабря, когда в «Борбе» уже прошли почти все статьи, Джиласа единодушно избрали председателем Скупщины. Выдвинутое против Джиласа обвинение в ревизионизме было точно таким же, как и то, которое Информбюро выдвинуло против всей Югославии.

После первого заседания Джилас почувствовал себя морально раздавленным и поэтому ночью пришел к решению, что ему необходимо покаяться. На следующий день он заявил о том, что заблуждался и что его взгляды были ошибочными. Ведь Центральный Комитет отнюдь не отказывался от борьбы с бюрократизмом. Приняв участие в антиинформбюровской пропагандистской кампании, он, Джилас, ошибочно посчитал, что критика Советской России приемлема и в отношении Югославии. Он позволил себе увлечься абстрактной теорией, построенной на «идеализации мелкобуржуазной демократии Запада».

После этого Джиласа вывели из состава ЦК, но разрешили остаться в рядах партии после сделанного ему «последнего предупреждения».

На пресс-конференции для иностранных журналистов Тито сообщил, что дело закрыто и что теперь Джилас – политический труп.

«Когда я услышал и прочитал об этом, – писал Джилас, – на меня нахлынуло нечто мощное и инстинктивное, нечто возникшее откуда-то из глубинных недр моей древней черногорской родовой памяти. – Нет, не быть этому! – сказал я себе. – Я никогда не сдамся. Никогда, до конца дней моих!» [437]

Очень скоро Джилас сел за написание книг и статей, опубликованных за рубежом, которые в конце 1956 года привели к первому из двух его тюремных «сроков», составивших в совокупности семь лет.

Какое-то время он опасался, что его могут отправить в какой-нибудь концлагерь наподобие Голого острова. В одной из своих книг он утверждает, что ему известно, будто в недрах тайной полиции планировалось «физическое решение дела Джиласа», иными словами – планировалось его убийство, но считает, что его спас Ранкович – «скорее всего, из-за нашей давней дружбы» [438].

Ранкович знал, что смерть Джиласа нанесет катастрофический ущерб отношениям Югославии с заграницей. Тито также явно не желал помещать его в тюрьму, опасаясь нежелательной шумихи.

Внутри самой Югославии у Джиласа было не слишком много политических единомышленников и сторонников. Молодые коммунисты, подобно моим знакомым студентам из Белграда и Сараева, были просто ошеломлены падением своего кумира, но их реакцией было скорее разочарование, нежели гнев. Для них Джилас являлся воплощением революционной гордости и надежды на светлое будущее социализма. После «дела Джиласа» они начали понемногу утрачивать свои идеалы.

С того самого времени я не могу припомнить ни одной встречи с истинным коммунистом. Большая часть моих друзей в 50-60-е годы были членами партии, но партийность им нужна была лишь ради служебной карьеры – работы в качестве врачей, юристов, журналистов, учителей, полицейских. В частной жизни никто из них не являлся ни истинным марксистом, ни даже человеком левых убеждений. Никто из этих людей не поддержал Джиласа.

Белградских «реакционеров» – так любили называть себя югославские роялисты – позабавила джиласовская статья «Анатомия морали», однако сам автор им не нравился. Они часто называли его «самым худшим из всей своры» и вспоминали, что после его статей нескольких торговцев с «черного» рынка посадили в тюрьму – на страницах «Борбы» Джилас потребовал для них смертной казни [439].

Тот факт, что Джилас был черногорцем, не расположил к нему даже соплеменников-черногорцев. Ниже приведенные слова доктор Джонсон сказал о другой нации, но они вполне могут быть отнесены и к черногорцам: «Ирландцы – прекрасные люди: они никогда не отзываются хорошо друг о друге».

Против Джиласа повернулись даже его близкие друзья по партии, например, Пеко Дапшевич, чья жена стала главным персонажем «Анатомии морали» (она назвала статью абсолютно несостоятельной). Еще более болезненным стало поведение Владимира Дедиера – личного биографа Тито и штатного журналиста «Борбы». Дедиер был человеком эмоциональным и довольно непостоянным, чемпионом по боксу и храбрым солдатом в годы войны. Он поздно вступил в коммунистическую партию и никогда не был серьезным марксистом. Во время пленума он поддержал Джиласа, затем отправился к Тито, накричал на того и, видимо, чуть было не набросился на него с кулаками, чему помешал ворвавшийся в комнату телохранитель. В 1955 году Дедиер вместе с Джиласом был осужден и также получил условный срок.

Впоследствии Дедиер и его семья подвергались моральным преследованиям со стороны полиции, что в конечном итоге и подтолкнуло биографа Тито к самоубийству. Похоже, что ни морально, ни физически Дедиер так и не оправился после битвы на Сутьеске, где он получил ранение в голову и где прямо на его глазах погибла его первая жена. В 60-е годы Дедиера отправили в почетную ссылку в Англию, где его втянули в инспирированную Бертраном Расселом пропагандистскую кампанию, направленную против действий американцев во Вьетнаме.

В 70-е он вернулся в Югославию и, похоже, помирился с Тито, но к этому времени в нем развилась необъяснимая и прямо-таки навязчивая неприязнь к Джиласу, вызванная, скорее всего, завистью. В серии яростных и непримиримых статей и исследований по новейшей истории Югославии, включая и новую редакцию книги «Тито рассказывает», Дедиер обрушился на Джиласа и даже на его сына Алексу, который тоже стал писателем. Подобно многим остальным югославам, Дедиер был рассержен пуританизмом Джиласа, особенно размышлениями на тему сексуальной морали его товарищей в предвоенные годы:

На страницах своих мемуаров охваченный тщеславием Милован Джилас пытается преувеличить свое влияние на югославских коммунистов в том, что касается революционного аскетизма… Мне также хотелось бы добавить – в интересах исторической истины: не имея достаточно мужества для того, чтобы быть откровенным даже с самим собой, Джилас применяет двойной стандарт морали. Верно то, что сам он не единожды проповедовал запрет свободной любви и даже довел до смерти молодого боснийского капеллана, любившего одновременно двух женщин. Будучи в ту пору близким другом Джиласа и постоянно находясь рядом с ним, я вынужден сказать правду: это было время, когда у самого Джиласа имелось несколько так называемых «здоровых» любовных романов [440].