Владислав Бахревский - Долгий путь к себе

И засмеялся.

Охочих людей, крестьян и всякой голытьбы, у одного Кричевского было тысяч тридцать.

Польский отряд, насчитывающий менее трех тысяч, подходил к Межибожу. Сотни две поскакали к замку, но со стен ударило несколько пушек, и поляки, покрутившись у города на виду, отошли.

Командиры решили дать отряду передышку. Кашевары принялись варить обед.

Сидевшие в засаде казаки теребили Нечая:

— Пора!

— Нет! — говорил он. — Пусть каша сварится.

Каша сварилась, грозные воины, вооружась ложками, сели возле котелков.

— Бей! Бей! — Данила Нечай взлетел на коня и повел свою конницу на панов.

Полверсты — тоже расстояние. Паны успели подтянуть подпруги, и кто-то даже очутился в седле. Однако бой походил все же на побоище.

Плохо вооруженное, но охочее до настоящего дела войско Кричевского не столько побило врага, сколько напугало.

Региментарии надеялись на легкий успех, собирались сбить казачьи пограничные заслоны, а напоролись на войско.

Фирлей, собрав остатки разбитых отрядов Лянцкоронского и Остророга, бежал в Збараж.

Из Збаража Фирлей послал письмо в Замостье князю Иеремии Вишневецкому. Звал на помощь, предлагал командование.

Остроносый, отцветший князь Иеремия сидел за огромным пустым столом, на котором лежало письмо Фирлея.

У князя вошло в привычку проводить несколько часов в кабинете, в полном одиночестве. Дом замирал, боясь потревожить суетой важную работу его милости, а его милость, усевшись в кресле, сидел и смотрел перед собой на стол, на стены, и всех его мыслей хватало лишь на то, чтобы сказать себе: «Это — стол. Это — стена». Иногда его тревожила муха, и он следил за ее полетом, теряя из виду и радуясь, когда глаза успевали за мушиными нелогичными перемещениями в пространстве.

Дел у князя Иеремии не было. За много лет у него впервые в жизни не было никаких дел. Все его несметные богатства города, люди, земли, замки, табуны, стада, реки и озера — все или почти все было потеряно. Все битвы были проиграны, войско распалось, и теперь разбежались слуги.

В отчаянье он вызвал к себе в Замостье племянника князя Дмитрия.

— Вручаю тебе единственное мое сокровище, сына моего Михаила, — сказал Иеремия Дмитрию, и слезы стояли в его сумасшедших черных глазах. — Ты отвезешь князя Михаила в Трансильванию к Ракоци. Я посылаю трансильванскому князю мою нижайшую просьбу прислать мне десять тысяч войска и сто тысяч талеров. Войско и деньги мне нужны для того, чтобы вызволить из лап Хмельницкого наши владения. Князь Михаил останется у Ракоци заложником до тех пор, пока я не возвращу князю одолженные деньги.

Под Ракоци был шаткий престол, но трансильванский князь хотел добыть себе польскую корону. У него был союз с Матеем Бессарабом, с Василием Лупу, посылал он и к Хмельницкому, прося его поддержки. Польская корона нужна была Ракоци для большого общего дела: он надеялся объединить силы и стряхнуть с европейских народов турецкую обузу. Однако у каждого правителя были свои большие заботы, каждый о себе думал. Хмельницкий в помощи отказал, к видам Ракоци на польскую корону отнесся как к делу нестоящему, мало ли какие капризы у вельмож бывают?

Обиженным против обидчика легче сговориться. Питал надежды князь Иеремия на свое посольство в Венгрию. Однако время шло, ответа не было, и письмо Фирлея повергло князя в отчаянье.

Что он мог ответить на приглашение прийти и помочь? Прийти он мог, но его ждали с войском.

И тут ему вспомнились слова духовника матери Исайи Копинского, который погрозил ему за отступничество от православия: «Все мы знаем, какими ужасными клятвами обязывала вас родительница ваша, оставляя сей свет! На чью душу падет сей грех — Господь то знает, а мы знаем, что отцовская клятва высушает, а материнская — выкореняет».

— Неужто проклят? — спросил у стены князь Иеремия.

Все в нем напряглось от яростного протеста.

— Я жизнь кладу во славу Рима — Рима святого Петра! Я во славу истинной церкви укрощал дикое быдло, ничтожно и бессмысленно живущее под солнцем. Неужто их Бог святее, выше, лучше Господа, коему поклоняются просвещенные светом божественного знания народы?

Позвонили.

— Кто смел потревожить меня?! — вскипел князь Иеремия и торопливо, как что-то очень стыдное, сбросил письмо Фирлея в ящик стола.

Вошел слуга.

— Ваша милость, прибыл князь Дмитрий с князем Михаилом.

— С князем Михаилом? — Уши заложило, и звук голоса долетел до князя Иеремии издали, невнятно.

«Значит, отказ».

Дверь с маху отворилась, вбежал сияющий Михаил, за ним вошел столь же сияющий и быстрый князь Дмитрий, и следом за ними — слуги с коваными сундуками.

Князь Иеремия принял в объятия сына и племянника.

— Дядя, я привел только две тысячи, но это отборное войско. А здесь — сто тысяч. Князь Ракоци просил передать вашей милости, что хочет иметь вашу милость себе за брата и верит вам без какого то ни было залога.

Князь Иеремия, прижимая к себе сына и племянника, подошел к столу, открыл ящик, достал письмо Фирлея.

— Мы выступаем в направлении Збаража. Польный гетман Фирлей ожидает нас.

«Он счастлив, как ребенок, которому вернули любимую игрушку», — удивлялся, наблюдая за дядей, князь Дмитрий.

О себе Дмитрий думал, что за какие-то полгода-год он постарел на десяток лет. Война, о которой он когда-то мечтал, образумила его на всю жизнь. Бегство от войны у них с паном Гилевским не удалось.

Князь Дмитрий пробрался в одно из небольших своих имений в Покутье, где у него было село, лес и охотничий домик.

Они решили жить охотой, но однажды, вернувшись с прекрасным трофеем — пан Гилевский с одного выстрела завалил кабана, — наткнулись на крестьянскую засаду. Отделались испугом, крестьяне пальнули в них издали, а уж потом погнались, князь с паном Гилевским легко ушли от преследователей. Крестьяне, раздосадованные неудачей, спалили дом, и пришлось уходить, пробираться к своим. В дороге натерпелись голода, страха, насмотрелись резни, и князь Дмитрий на своей шкуре понял цену мира.

Дядя, князь Иеремия, в войну веровал, как игрок верует в свою удачу. Князь Дмитрий считал себя дальновиднее дяди, уже потому только, что он умом видел, а сердцем чувствовал: войну им выиграть невозможно. Если он теперь шел воевать, то только потому, что хотел быть среди своих и делать то, что все делают.

Перед выступлением в поход князь Дмитрий был в соборе. Слушал орган, службу, сам ни о чем не моля ни Бога, ни Богоматерь, ни святых. Слушал и сожалел, что нет здесь той казачки с голосом ангела.

«Где-то ведь поет, — думал о Степаниде князь Дмитрий, — а может, уже и отпелась, сгорела в пожарище войны. — И решил: — Разыщу… коли жива, и возьму к себе. — Усмехнулся: «Где это — к себе? Слава Господу, что хоть сад в Котнаре под Яссами остался неразграблен».