Владислав Бахревский - Долгий путь к себе

Три скрипача да пузанист — вот и вся казацкая музыка, но Тимош развеселился.

— А ну, казаки!

Квадратный Загорулько пошел колесом по княжеским апартаментам. Словно пожаром хватило голубые стены. Шаровары у Загорульки красные, свитка — красная, так по глазам и ударило огнем.

Тут гуляки-запорожцы сапогами брякнули, ладонями хлопнули и такой каруселью промели господарские покои, что, не удержавшись, раскатились по всем комнатам.

Упросить казака станцевать — все равно что осла с места стронуть, но зато и остановить невозможно.

Танец не кончился, пока танцоры сами не попадали.

— Браво! — кричали боярыни и боярышни.

С женской половины дворца, разливанная, как половодье, потопляя в себе все звуки, катилась напористая свадебная песня:

Тут Галка, жена Карыха, раздобревшая красавица, из-за стола выскочила да, сапожками пристукивая, запела веселое:

Все казачки плечами-то зашевелили, грудьми востопырщились, подкричали Галке:

Галка, воздуху набрав, по-голубиному загулькала, басом:

Боярыни зажимали уши, закатывали глаза, разводили руками.

— А пошли-ка до нашего стану! — крикнула казачкам Галка. — Разве это свадьба?! Они тут все: плясать пойдут — ножками шаркают, запоют песню — из другой комнаты не услышишь. Пошли сами по себе гулять, пока праздник не подмок!

Казачки на прощанье до дна выпивали свои кубки и чары, одно дожевывали, другое прихватывали на ходу, что повкусней, и все потянулись на выход.

Домна Тодора встала у лестницы, провожая гостей, Галка подошла к ней, кивнула через плечо на боярышень, высыпавших поглядеть, как удаляется с пира пестрая, хмельная толпа казачек.

— Чи це на смех мы до вас прыихали? — сказала Галка княгине. — Коли вы такие пышные, чего ж дочку свою за казака выдаете?

Качнулась, пошла мимо, хвостом махнув, да на мраморной-то лестнице и поскользнись.

Поднялась, оглянулась, сверкнув глазами по-кошачьи, а боярышни — ученые, ни одна не прыснула, не хмыкнула.

— Ну и выдры! — сказала им Галка и, захохотав, ухнулась со ступенек на руки своих кумушек.

Тут они разом и грянули:

Тимош чувствовал: у него дрожит нога. Он поставил ногу на скамеечку, чтобы ловчее было стянуть сапог, и увидал эту мелкую дрожь.

«Господи, да ведь я — боюсь! — Стянул сапог, почесал в затылке. — Подумаешь! Княжна, принцесса, домна! Такая же баба. Только мылом мытая», — уговаривал себя, а робости не убывало.

Роксанда возлежала в постели, розовая, как морская раковина, изумительная, непокорная — до смельчака. Она была так тиха, словно, шевельнись, — и дворец рухнет. Эта покорность совсем сбила казака с толку. Он разделся, как мышонок.

Стесняясь рук своих, ног, ступая на пальцы, босо прошлепал через комнату и нырнул в свою супружескую постель, проклиная тот час, когда брякнул, сам не зная почему: женюсь, мол, на принцессе.

«Погладить бы ее надо…» — думал с тоской Тимош, затаивая дыхание, но он даже поглядеть не решался в ее сторону.

— Мой казаченько! — позвала Роксанда, и он ожил.

Будто ветром хлестнуло по ковылям. Будто туча пролилась ливнем. Закружил, заласкал — и молния!

— Ты! Ты!

Ударил по лицу наотмашь:

— Кого мне подсунули?

Опять удар, но она не защищалась от ударов, не отстранялась.

— Кто?! — закричал он.

— Великий визирь, — солгала Роксанда. — Он не хотел меня отпустить к тебе. Не хотел, чтоб я стала твоей женой, он хотел…

— Молчи! — Тимош снова треснул княжну своей лапой, и она, застонав, упала в подушки.

Выскочил из постели. Снова сильный, огромный, гибкий, как дикая кошка. Подошел к столу, не стыдясь наготы. Выпил какого-то питья. Это было вино. Полил себе на голову.

— Ну и черт с тобой! — натянул сапоги.

Она поднялась на локте — бело-розовая, как жемчужина, невиданная, неизреченная. Тимош глядел на нее, рот перекося, глядел-глядел да и пошел, как на медведицу, в сапожищах своих.

Два дня не выходили молодые из покоев.

На третий день был устроен выезд в поле. Поехали Василий Лупу, Тимош, Роксанда, Домна Тодора, Стефан Лупу, логофет Стефан Георгий и еще трое-четверо из самых сановитых бояр, а со стороны казаков — Выговский, полковник Федоренко, толмач Георгий.

Зеленая долина была свежа, искриста, словно не осень стояла на пороге, а только-только начиналась весна.

Вдали, островерхий, как елочка, тянулся к небу храм. С озера сорвалась и пошла утка. Тимош вдруг поскакал за ней, выхватывая из саадака лук и стрелу. Он и сам не знал: перед Роксандой ли выказывал удаль, перед Лупу? Пустил стрелу с правой руки, перебросил лук в левую, еще раз натянул тетиву… Когда кто-то из слуг привез убитую казаком утку, то все увидали — она поражена обеими стрелами.

В четверг был устроен большой пир, и Тимош, обжившийся во дворце, танцевал с Роксандой, да так ловко, что Иляна прикусила губку: этот мужлан смотрелся настоящим рыцарем. А правда-то была в том, что другого рыцаря в Яссах навряд ли сыскалось бы. Танцоров — да, храбрецов — да, но чтоб и еще такого победителя?

Василий Лупу подарил на пиру зятю штуку парчи. Тимош принял подарок не поклонившись.

Отдаривая, поднес Лупу сорок соболей, Домне Тодоре — адамашковую соболью шубку, боярам — по сто талеров.

Приданого за Роксандой было дадено двадцать тысяч талеров. Тимошу господарь пожаловал двух турецких аргамаков да двух валашских. Сверх двадцати тысяч подарил две тысячи золотых червонцев, карету, скарб.

Выговский получил сто пятьдесят талеров, рысий мех на шубу, десять локтей атласу.

Отъезд назначили на завтра, на шестое сентября, но Тимош, обжившийся на новом месте, уже и не желал ехать восвояси. В Яссы пришла тревожная весть — на Украине моровое поветрие.

— Намекни им, что мы не прочь в Яссах пожить, — сказал Тимош Выговскому.

Ласковый Выговский переговорил с логофетом Стефаном Георгием, с Лупу. И тот, и другой сожалели, что назавтра придется расстаться с дорогими гостями.

— Боятся они нас, — доложил Выговский.

Вечером, перед тем как отойти ко сну, Тимош задержался в кабинете Василия Лупу. У господаря были Стефан Георгий да Выговский. Лупу на прощание принялся уговаривать Тимоша:

— Все устали от войны. Пора казакам помириться с речью Посполитой. Горько видеть, когда столь замечательное, столь просвещенное государство терпит бедствия и разрушается под ударами судьбы. У старых людей — старые счеты, другое дело — молодое поколение…