Владимир Короткевич - Седая легенда

— Сапега пришлет помощь. Сапега враг ему.

— Не верю, — сказал пан, — я и на себя не надеюсь после «обращения». И кто знает, не покарает ли меня за это господь.

— Что такое, — не понял я, — кому враг Сапега?

— Главе мужиков, — угрюмо глядя в пол, сказал Кизгайла.

— Нобиль. Роман Гринка из Ракутовичей, — ответил пан.

Признаюсь, я довольно неучтиво свистнул.

Дело оборачивалось совсем плохо. Нобили — самые знатные и самые уважаемые народом люди на этой земле. Они не просто имеют древо предков, они ведут его от какого-то славного человека.

Их закон чести гласит: каждое поколение должно приумножить славу этого предка своими деяниями. Поэтому большинство из них отличается справедливостью, открытым нравом и необузданной отвагой в бою.

Таковые три достоинства — я всегда говорил это — вовсе не способствуют процветанию в этом лучшем из миров. Посему эта порода людей принадлежит к числу вымирающих. Исчезли потомки князя Вячка, нет прямых потомков Андрея Полоцкого, неутомимого врага Кревской унии. Их забыли. И поделом: нечего попусту геройствовать. Человек создан для того, чтобы плодиться, а не для того, чтобы уничтожать себя. Что толку в том, что их имена занесены в какой-нибудь городельский привилей [4]или первый статут, если носителей этих имен не осталось на земле.

Но я всегда говорил, что у этого народа голова устроена как-то не так. Не знаю, мякина у них в голове или какие-то особые мозги (если представится случай, надо будет поглядеть), но они относятся к этой породе с предельным вниманием и нежностью. Мужики особенно любят их, потому что те почти всегда небогаты и считали чрезмерное богатство позором.

Однажды, после разгрома татар под Крутогорьем, третью часть добычи предложили одному из Ракутовичен (не помню уже, что он сделал, — кажется, заколол или взял в плен хана Койдана), и он отдал ее мужикам, которые пришли под его знамя. Те потом молились на него как на бога, и, когда он позвал их в поход на ятвягов, бросили разбогатевшие хозяйства и пошли за ним. Конечно, все это плохо кончилось — с главаря сняли шкуру, взяв его в плен.

И дань-то с этих ятвягов можно было взять только банными вениками и лыком. Неразумный риск!

Я знал все это от одного быховского монаха. Он протрубил нам все уши этой былой славой.

И все же я встревожился. Предводители они неплохие, и, если слухи оправдаются, значит, у мужицкого тела выросла неплохая голова.

Хозяин с хозяйкой между тем ссорились. Он кричал на жену:

— А все ты! Нужна мне была та холопка. Вот теперь и расхлебывайте кашу, пани Любка.

Та нежно гладила горностая, который лежал у нее на плече, лениво изогнувшись и ласкаясь головкой. Потом сказала холодно:

— Не бойся, он тебя здесь не достанет. Он не сильнее тебя.

И спросила у капитана:

— Ту девку отправили в Могилев?

Капитан чуть не подавился куском и покраснел.

— Через час отправят. Вместе с остальными.

— Прикажите беречь ее.

— Если с ней что-нибудь случится по дороге и тот узнает, он не оставит от Кистеней камня на камне.

— Повинуюсь, — буркнул капитан.

Я не спрашивал ни о чем. Слишком много тайн для одного вечера.

Потом мы наскоро решили, кому какую стену защищать, а Кизгайла дал приказ держать наготове смолу и дрова и смазать подъемник второй решетки.

Заранее сознавая бесполезность затеи, решили склонить к сопротивлению врагу мужиков из замковых деревень Кизгайлы.

Затем Кизгайла прочитал приказ Зборовским мещанам, на которых тоже могли напасть. Им надлежало: «Стрельное дело всякое, то есть пищали, самопалы, ручницы, луки с налучниками, и колчаны со стрелами, и иную оборону, то есть метательное оружие и что иного к той защите надлежит, в домах своих имети; а кто не может больше, тогда хоть одну ручницу и рогатину пускай имеет, а без обороны таковой в дому пускай не мешкает».

— Не получится и это, — усмехнулся Крот.

— Это почему? — взвился Кизгайла.

Крот вытер лоснящиеся губы.

— Они нас о податях просили?

— Ну, просили.

— А ты снял?

— Не снял.

— Потому и не получится. Скажут: как едят да пьют, так нас не зовут, а как с… и д…, нас ищут.

— Не ругайся, Иван, — поморщился хозяин, — баба за столом.

— Ежели она баба, — нагло ответил тот, — то нечего ей за нашим столом сидеть. А ежели села, то пускай слушает. Воинам без ругани нельзя. Притерпится.

И тут пани Любка меня удивила. Глянула на Крота темно-голубыми глазами и произнесла твердо:

— Если пан хочет ругаться, то пускай оставит замок и за его стенами ругается с тем, кто сюда идет.

Крот налился кровью.

— А не желает ли пани, чтоб дворяне и ее с мужем отправили за крепостные стены встречать того человека?

— Хорошо, — усмехнулась она, — угроза за угрозу.

И вдруг поднялась:

— Пан Цхаккен, кликните своих людей. Я приказываю вам вышвырнуть этот сброд за ворота. Пусть защищаются в чистом поле.

— Любка, — вступился муж, — это ведь каждый третий защитник.

Испуганный громкими голосами горностай юркнул под покрывало, а в следующий миг уже высовывал свою треугольную мордочку из рукава хозяйки.

— Нам не нужен такой третий, — сказала она, — измена перешагивает через самые высокие башни. Пан Цхаккен…

Я поднялся и звякнул шпорами. Горностай зашипел на меня из рукава, как василиск.

Но Крот уже сник. Он вдруг усмехнулся хозяйке:

— Ладно, пани. Простите меня. Хороши мы будем, начав драку между собой, когда речь идет о спасении шкуры. Порознь будет плохо и вам, и нам.

Облако рассеялось. Ужин продолжался. Решили по пытаться завтра послать Доминика лазутчиком, чтобы узнать, где враг.

Все остальное было подготовлено к обороне. Мы только не знали численности врага. Как выяснилось, мятеж вспыхнул в окрестностях Зверина. Оттуда не ушел ни один дворянин. Было это три недели назад, а первый слух о бунте дошел с неделю, когда восставшие взяли Рогачек. И тогда уже во главе их был этот Роман.

Скверно, очень скверно. Я никогда не верил людям, которые слишком долго терпят. Когда их ненависть вспыхнет, она горит, пока не испепелит врага или их самих.

И только теперь я узнал наконец, в чем дело, и про себя удивился неблагоразумию Кизгайлы.

А рассказал мне все попик с неудобопроизносимым именем.

Оказывается, полтора года назад Роман предложил пану Алехне пятьдесят битых талеров за то, чтоб он отпустил на волю свою холопку Ирину.

Они сидели и пили вместе, и Алехно спросил у Романа, зачем ему это. Тот ответил, что, когда Ирина будет свободной, он попытается завладеть ее сердцем и жениться на ней.

— Сердце, как я полагаю, тебе без надобности, ласковый пан, — легкомысленно ответил неженатый тогда пан Алехно.

— Однако же ты принес свое к ногам панны Любки.