Владимир Короткевич - Идиллия в духе Ватто

Падали листья.

Иногда под порывами ветра листья осыпались тысячами, и тогда даже в воздухе слышался их шелест. А потом ветер стихал, и листья начинали падать по одному.

А земля шелестела звонко и настойчиво; вдруг кто-то невидимый начинал петлять под деревьями, вздымая ворохи красных, желтых, зеленых с лимонными прожилками листьев.

В этот прозрачный октябрьский день Архангельское казалось покинутым, как дача с заколоченными окнами. Была тишина и запустение.

Молодая пара вышла из автобуса, углубилась в парк. Мужчина шел рядом с девушкой очень прямой, смотрел на мир холодными, зеленоватыми глазами. Светлые брови насуплены, большой рот сжат.

Во всем его облике — чуть приплюснутом носе, желтовато-смуглой коже, буйной копне каштановых волос было что-то напоминавшее льва. Но не того льва, обязанность которого рыскать по пустыне, а того, которого опутали сетью и вот-вот унесут в клетку.

Потому что на этом лице было неповторимое выражение настороженности, ожидания и еще чего-то. Опытный сердцевед сказал бы, что это печать повседневной и закоренелой тоски.

А она была птичка-веселунья, маленькая, умненькая. Кожа молочно-белая, волосы чересчур жесткие и тяжелые. Глаза — удивительные: огромные, черные, с голубоватым блеском.

Эти двое держались слишком тепло для сестры и брата, слишком рассудительно для любовников, слишком предупредительно для мужа и жены.

Они оказались на внутреннем дворе запертого музея, где мраморный Ахилл с манерно отчаянным лицом держал умирающего Патрокла. Они не заметили этой манерности и приняли ее серьезно. Как всем людям, чрезмерно переполненным собою, им казалось, что другие тоже чувствуют глубоко и сильно. Даже одинокая старуха, что дремлет в шезлонге на террасе, даже этот мраморный Ахилл.

— Его изувечили. Он совсем не Патрокл, он крепостной, — сказала она.

— Да, — согласился он, — этот парень хотел строить, а его заставили овсянку собакам варить.

— Что ты, он музыкант, — запротестовала она, — видишь, какие пальцы. А насчет овсянки — правда.

Они шли сплошным тоннелем из кустарника, который спускался вниз, к гроту. И вдруг она с прерывистым вздохом припала к нему.

— Любимый, — сказала она, — мы одни. Как хорошо!

Он целовал ее, сначала сдержанно, потом все сильнее, все более нежно. Прохожий с толстым портфелем в руках оторвал их от этого занятия. Прошел, покраснев затылком, покачал головой:

— Ну и ну. Р-распустился народ.

Она посмотрела ему вслед и тихо сказала спутнику:

— У него портфель из мамонтовой шкуры.

Спутник засмеялся. Оба пошли дальше и скоро вышли на балюстраду. Безучастно смотрели на них лица мраморных богов и героев. Влажно зеленел под ногами партер.

Губы девушки внезапно вложились в манерную улыбку:

— У меня нет интереса к таким прогулкам. И супирант мой что-то молчалив. Совсем, видно, не любит.

Он, казалось, не слышал. И она поняла: что-то не позволяет ему шутить.

— Расскажи хотя бы, как твои дела. Шесть… нет, даже девять лет мы не виделись, — сказала она.

— Да. С пятьдесят первого.

— И что ты делаешь?

— Догоняю. Времени мало. Я и тогда сделал ошибку, что пошел в университет. Я же любил живопись больше всего.

— Чем занимался эти годы?

Он улыбнулся.

— Жизнь изучал. Всякое было. Сначала в шахтах работал, потом… Да это тебя не должно интересовать.

Лицо его передернулось, но девушка, казалось, не заметила этого.

— Мне двадцать семь, а я почти ничего не сделал. Сейчас вот портрет матери закончил, а потом есть у меня задумка. Историческая. Иван Ветер, изменивший друзьям.

Она внимательно посмотрела на него.

— Это о восстании?

— Да. Понимаешь, здорово должно получиться. Пестрицкий в парче и этот, посиневший, на снегу. Можжевельник такой, представляешь, дымчато-зеленый, небо тяжелое.

— Да, — сказала она, — это было историческое свинство: пушки против безоружных… — и провела взглядом по голым мраморным фигурам и как-то поспешно сказала: — Бр-р, как им холодно.

Вместе сбежали по ступенькам вниз, и тут, возле грота Екатерины, она снова прижалась к нему.

— Поцелуй меня.

— Не могу, — сказал он, — уж очень эта баба завистливо смотрит. Сглазит, пожалуй…

— Не шути.

— Да я и не шучу. Просто не безопасно мне быть с тобой. И тебе… тоже.

Она опустила глаза. Лимонные, багровые, ржаво-красные листья кленов пестрой мозаикой лежали на земле. Девушка нагнулась и стала собирать их. Парень помогал.

— Ты где остановилась?

— У родственников. Станция по Ярославской дороге.

— Знала, что я здесь?

— Недавно узнала.

— Удивилась?

— Не очень.

Парень протянул ей огромный, зеленый, в пунцовых точках лист.

— Видишь, красивый какой… Ты развелась?

— С кем?

— С Борисом.

— Чтобы развестись, надо сначала выйти замуж, — сказала она

— Это правда.

Снова начался звонкий шелест в воздухе. Она посмотрела ему в глаза.

— Прошлое не забывается. А наше было удивительным. Ты не писал, я понимаю, ты не мог. Но потом…

— Что потом?

— Потом, когда… боль прошла. Я узнала, что они возвели на тебя поклеп, что это они выжили тебя из университета, и не могла им простить. Я так ждала, мне было так трудно…

— Борис не виноват, — сказал он, — это все Толька, его дружок. Подумаешь, вакцина противочумная. Борец. Старатель.

Девушка содрогнулась.

— Это была величайшая подлость: наклеить на тебя, такого доброго к людям, тот паршивый ярлык. Но верила же. Потом мне сказали, что ты оскорбил, назвал дурочкой энтузиасткой.

— Потом драка была. Борька стукнул меня. И совсем неожиданно…

— Знаешь… это же я виновата. Это я сказала ему, что раньше мужчины знали, как им действовать в таких случаях. Он пошел неохотно, он очень любил тебя.

— Тебя он любил больше.

Она не слушала его.

— А потом Толька решил сделать такое. А я не могла помочь тебе. Не нашлось у меня силы, чтобы помочь тебе, своему врагу, когда увидела такую несправедливость.

— Ладно, — сказал он. — Чего там.

На спуске навстречу им стали попадаться больные из санатория. И девушка снова — в который раз — заметила, как нахмурилось лицо ее спутника.

Он заметил одного — высокого, нахохлившегося, сутулого. Высокий шел в самый конец аллеи, к последнему указателю. Шаги давались ему тяжело, но, видно, он упрямо хотел взять последнюю, полукилометровую дистанцию, словно только она и отделяла его от выздоровления.

И парень взял вдруг девушку под руку и быстро повел ее по аллее.

Быстрей. Быстрей. Все быстрей.

Она едва поспевала за ним и не понимала, что случилось, прижимая к высокой груди охапку влажных пестрых листьев.