Владимир Короткевич - Идиллия в духе Ватто

Но вместо этого она медленно пошла по узким в полумраке аллеям. Он шел за ней, боясь потерять ее в серой мгле.

И только на ступеньках террасы она остановилась возле мраморного льва, наклонилась над ним, глянула искоса на спутника.

— Это ты, — сказала она.

И поцеловала каменную умную морду.

Он стоял возле белеющего во мраке сфинкса.

— А это ты, — сказал он.

И его рука с трепетной нежностью погладила мраморную голову.

Потом они пресекли шоссе и вошли в молодой лес. Холодно светили во мгле белые, как девичьи руки, стволы берез.

Была тишина и покой.

Он видел, что ее глаза с ожиданием смотрят на него. Он чувствовал, что так больше нельзя, что она вызывает его на окончательный разговор.

И он решительно сел на пень.

— Слушай, — сказал он, — ты знаешь, почему я сегодня перегонял больного?

— Не знаю. Но ты будто хотел доказать что-то…

— И не доказал.

— В чем дело? Ты сегодня такой странный. Ты не можешь мне простить прошлого? Но я же…

— Глупость, — сказал он, — ты просто ничего не знаешь. Ты не знаешь, что я — конченый человек. У меня ангина пекторис. И необычно сильная.

— Что это? — спросила она. В самом звучании этих слов послышалось ей что-то угрожающее.

— Это болезнь. Грудная жаба. Она бывает обычно у стариков. Редко-редко у молодых, которые не по силам работали и много перенесли… И мне такая радость. — Он помолчал, потом добавил: — Страшно. И сам гипнотизируешь себя…

— Как это?

— Пока в кармане лекарства — припадки редчайшие. Но стоит забыть их дома и только вспомнить, как страх — и почти всегда припадок… Иногда в комнате не хватает воздуха. Хочется выбить окно. Конечно, это одна секунда, но кажется — века.

— Родной мой, — она опустилась перед ним на колени, — это все я виновата.

— При чем тут ты?

— Но я ведь теперь совсем, совсем не такая.

— Не надо, — сказал он. — Не думай, что я опускаю лапки. Я отчаянно сражаюсь, я очень хочу жить… — Он помолчал. — Я Тольке и другим этого дня в Архангельском не прощу.

— Но ты забываешь, что я с тобой… Я же тебя люблю.

— А я не могу, потому что тоже люблю. И смерть. И ты вдова. И наверняка нездоровые дети…

— Но ведь я тебя люблю.

Она говорила это так, будто хотела переубедить.

— Я должен работать, — сказал он. — Я и так почти загубил жизнь. За два года — если мне их милостиво дадут — я сделаю все, и тогда с легким сердцем… Я не могу потерять еще и это.

Лицо девушки застыло.

— Любимая моя, иначе нельзя. Я ошибся. Не надо было, чтобы ты приходила, не надо Архангельского, аллей, этого дня. Не надо было этого. Но что я мог поделать? Мне хотелось хоть один день, как все, а потом… Я смалодушничал.

— А мы могли бы…

— Нет.

И, будто боясь самого себя, он встал и пошел лесом к автобусной остановке. Он услышал позади — или это ему показалось — слабый окрик.

Потом она догнала его и молча пошла рядом.

Они сидели на скамейке, а мимо них один за другим пролетали грузовики, вырывая из небытия и снова окутывая мраком стволы и листву берез.

"В-ву-у, в-ву-у, в-ву".

Потом пришел автобус. Пустой. И они сели на задние сиденья. Кондуктор подала им билеты, внимательно посмотрела на молодую пару и, передернув, будто с мороза, плечами, села в другом конце машины.

Всю дорогу они ехали молча. Молчание было тяжким. Первой не выдержала она:

— Да говори же ты что-нибудь.

И он стал задавать вопросы, не ожидая ответа:

— Ну, как живешь? Как работаешь?

Этот голос все еще звучал у нее в ушах, когда они стояли на пригородной платформе Ярославского вокзала. Он решил проводить ее.

Но судьба, казалось, в последний раз пошла им навстречу: из репродуктора донесся дребезжащий мрачный голос:

— Граждане пассажиры! По техническим причинам отправление пригородных поездов задерживается. Тем, кто может добраться городским транспортом, советуем использовать эту возможность.

— Подождем! — упрямо сказал он.

— Дорогой мой, — тихо сказала она, — почему ты отказываешься от любви, почему так легко отказываешься от меня? Я сделаю безоблачными твои дни, я сделаю так, что тебе будет во сто крат легче. Я влила бы в тебя всю свою жизнь. Я же люблю. Я люблю тебя.

— Ты погубишь свою жизнь, — сказал он. — А я не хочу этого. Потому что люблю. Любил даже тогда, когда мне надо было ненавидеть.

Потусторонний голос из репродуктора:

— Граждане пассажиры! По техническим причинам… советуем использовать эту возможность.

— Дорогой мой, мы уедем отсюда. Будет теплое море. Оно будет целовать ноги. Мои и твои… И ты увидишь, ты увидишь, тебе станет легче.

— Не надо, — тихо сказал он, — не мани, не добивай.

— Граждане пассажиры… советуем использовать эту возможность.

Они стояли так около часа, упрямо ожидая поездов, которые не пойдут. И она говорила, говорила, веря в магию слов, которые уже ничего не могли изменить. И слова ее звучали в его ушах под траурный, нечеловеческий голос из репродуктора:

— Граждане пассажиры… советуем использовать эту возможность… советуем использовать…

И вдруг он сказал, глядя прямо ей в глаза:

— А ты мне не веришь. Ты думаешь, я просто не люблю тебя после того, что было.

Она пристально посмотрела на него:

— Нет… теперь верю.

— Граждане пассажиры… — дребезжал голос в репродукторе.

И тут он посмотрел на девушку, будто впервые увидел ее. Увидел, как она вся дрожит от холода. И острая, ни с чем не сравнимая боль резанула его по сердцу.

— Едем ко мне. Мы сегодня не дождемся поезда. Переночуешь у меня.

И почти бегом повел ее к остановке такси.

Когда они вошли в комнату, девушка бессильно опустилась в кресло. Он щелкнул выключателем — и за окном сразу весь мир окутало мраком и неуютно потемнели стволы наполовину голых деревьев.

Она дорожала, сидя в кресле. А он запер дверь, быстро включил рефлектор — в комнате было холодновато, потому что еще не начали топить, — и вытащил из шкафа шерстяной пуловер.

— Прочь это, — сказал он, вставая перед ней на колени.

Он отбросил туфельки в сторону и закутал ее ноги, с мучительной жалостью чувствуя, какие они холодные.

Потом поспешно налил ей стакан вина, открыл письменный стол. По комнате разлился приятный, совсем домашний аромат сада. Он вытащил весь ящик, наполненный зеленовато-восковыми яблоками, и поставил перед ней.

— Выпей. Ешь, — сказал он.

Они молча пили. В неприкаянном мраке за окном, за шумной темнотой парка дрожали городские огни.

И обоим казалось, что это не тот неуютный, и родной, и угрожающий город смотрит в их окно, а просто заброшенный хутор где-то на краю земли, и топится печь, и грустит в саду заброшенный шалаш сторожа, и сильный запах яблок, отдающий вином, наполняет все вокруг. Эта иллюзия счастья, невозможного теперь для них, была такой мучительной, что она сказала: