Ярослав Кратохвил - Истоки

Лейтенант, столь похожий на рядового, был привлечен этой игрой и тоже смеялся от души. Он непрестанно и громко все повторял Бауэру:

— Я их понимаю! Ты тоже понимаешь?

Он повторял это до тех пор, пока его не приметили казаки; один из них хвастливо и покровительственно бросил лейтенанту с высоты своего седла:

— «Разумим, разумим!» [33] От rozumím — понимаю (чеш.).

— Пани-маю! [34] Курсивом в тексте выделены слова и фразы, написанные в оригинале по-русски. — выкрикнул лейтенант с напряженной готовностью, словно боялся упустить эту возможность.

Однако когда его услыхали впереди, в офицерском отряде, и стали оборачиваться, когда несколько гневных взглядов ударило прямо по окрыленному взгляду лейтенанта, — вся радость его улетучилась, и он смущенно съежился, маскируя свою капитуляцию рассеянным, неопределенным бормотанием. Он спросил Бауэра, помнит ли тот еще русские стихи из Вымазала [35] Вымазал Франтишек (1841–1917) — чешский писатель, филолог, популяризатор. Составитель антологии славянской поэзии. , и сам продекламировал по-русски:

— Тоска, — оскалил зубы казак, с небрежной и мирной улыбкой оглядев широкие поля. — Эй, пан! Спойте свое, родное!

Любопытные вопросы забарабанили в спину лейтенанта, и тут уж даже негодующие взгляды офицеров не могли укротить его хвастливого усердия. Лейтенант крикнул:

— Петь велят!

Эти слова, вырвавшиеся прямо из сердца, пленные тотчас передали назад по рядам.

Сначала никто не решался, потом один солдат с дерзкой рожей забияки осмелился от имени всех:

— Какую споем, пан взводный?

— «Есть и буду славянином» [36] чешская патриотическая песня , — вырвалось у лейтенанта прежде, чем Бауэр успел ответить.

— Ну, начинайте!

Но тут остановились двое из пленных офицеров, поджидая группу чехов. Они тоже чехи, заявили офицеры, но категорически запрещают такое поведение! Нечего чехам срамиться в чужой земле!

— Тогда, ребята, пойте — «Есть и буду я коровой»!

— Эй ты, корова, видал, как там, в тылу, один венгр лупил по щекам лейтенанта?

От этих грубых, вызывающих слов, брошенных кем-то невидимым, у Беранека замерло сердце.

К счастью, в эту минуту на горизонте, в облаке не оседавшей пыли, заметили — и очень кстати — колонну русской пехоты. Выползая из ржаных полей, колонна тянулась навстречу пленным; санитарные носилки торчали в конце ее, подобно поднятому хвосту.

Пленные проходили мимо двух возмущенных офицеров равнодушно, будто их и не касались офицерские упреки; они вытягивали шеи, до того засматриваясь на русскую колонну, что спотыкались на каждом шагу, и говорили, маскируя свое злорадство возгласами удивления:

— Ну, братцы, ох и жарко же будет кое-кому!

Беранек боялся смотреть не туда, куда смотрели офицеры. А офицеры смотрели прямо перед собой.

Знойный полдень придавил обессиленную землю. Среди растрепанных овсяных и картофельных полос нахохлилось несколько бесцветных изб; взъерошенная зелень сада совсем закрыла красную крышу барского дома; в тени каменной ограды, у открытой деревянной калитки, дремали оседланные лошади и солдаты при полном вооружении. Придорожный луг, на который казаки согнали пропыленных пленных, был потравлен до последней травинки, затоптан, выжжен, вытерт, завален струпьями лошадиного помета и клочьями гниющего сена.

Запыленная, измученная жаждой толпа каким-то животным инстинктом почуяла близость воды и бросилась к ней как по команде, дико и яростно, мимо опешивших офицеров, под брюхами казачьих коней, не обращая внимания на проклятья, нагайки и приклады.

Порыв толпы захватил и Беранека. Но он вскоре вернулся, мокрый и грязный, с котелком, полным студеной воды. Решительным жестом поднес он котелок лейтенанту:

— Прошу покорно, пан лейтенант!

И все время, пока тот пил, а потом передавал остаток Бауэру, Беранек стоял перед ним, по-солдатски гордо вытянувшись в струнку.

За это лейтенант с благодарностью спросил его:

— Вы из нашего полка?

— Так точно, и попал сюда без всякой вины. Бежали мы с паном взводным, да не убежали.

Лейтенант с волнением тряхнул головой, поскреб в небритой бороде и отошел.

Вышло так, что отошел он как бы навстречу нескольким русским солдатам, появившимся среди разбредшихся пленных. «Ур, ур!» [37] От Uhr — часы (нем.). — кричали они, ощупывая запястья у пленных.

Тут лейтенант внезапно повернул обратно к Беранеку, который уже сидел на корточках и, сложив костерок из нескольких щепок и клочка сена, старался развести огонь под банкой консервов. Подойдя к нему, лейтенант, без видимой связи с предыдущим, вдруг вымолвил:

— Я ведь тоже чех.

— Да, — серьезно и рассудительно отозвался Беранек, — нынче нас, чехов, многовато сюда попало. — И деловито добавил: — Я знаю, вы есть хотите…

Тогда лейтенант уже намеренно пошел к русским солдатам, которые, как оказалось, покупали у пленных часы; многие продавали свои часы не столько по необходимости, сколько из страха.

Лейтенант приблизился к одной группке покупателей и продавцов и произнес, тщательно выговаривая слоги, чтоб не споткнуться на непривычных словах, и краснея под взглядами чужих:

— Рус-ские… люди… хо-рошие.

— Ну да, — с надменной небрежностью отозвался один из русских солдат.

Потом он не спеша закончил сделку и, вдруг просияв, ухватил грубыми пальцами одну из лейтенантских звездочек и потянул к себе лейтенанта, непочтительно выкрикивая:

— Ефрейтор, ефрейтор!

К счастью, в эту минуту он увидел у своих ног беранековские консервы. Отпустив лейтенанта и даже не поглядев, какое впечатление произвела его шутка, он поднял банку консервов, как поднимают гриб, найденный у дороги. И, перекидывая горячую банку с ладони на ладонь, весело закричал своим:

— Вот, хорошая, австрийская!

Большое человеческое стадо, составленное из остатков многих австрийских частей, расположилось прямо на выжженном лугу под полуденным солнцем, разбившись на кучки — по полкам, по ротам, по национальностям; так стадо гусей на пастбище группируется по дворам и семействам.

После долгого голодного ожидания в пленных зародилась шальная надежда на обед, от которой многие не могли уснуть. Голод уже заставил кое-кого сменять на хлеб не одну нужную вещь. Только офицерам, занявшим местечко в дорожной канаве, где держалась скудная тень, черноволосый русский военный писарь принес целый кувшин молока и буханку. Затем он подсел к ним, с любопытством задал кучу вопросов на сносном немецком языке, а под конец многозначительно показал на свои разбитые сапоги.