Ярослав Кратохвил - Истоки

Вдруг недалеко от Беранека решительно выступил парень с широкими плечами драчуна и, сбив на ухо свою австрийскую фуражку, крикнул «русскому»:

— Ладно, давай сюда, брат славянин, на девять! Да вместе с газеткой!

Беранек, охваченный внезапным смятением, поискал глазами своего унтер-офицера, но тот в эту минуту вглядывался в окна казармы, за одним из которых появились австрийские офицеры.

Всех пленных офицеров ввели в одно, из пустовавших казарменных зданий. Шаги гулко отдавались в лестничных пролетах, пустынные коридоры отвечали на каждый звук четко и громко. Зато самый верхний этаж был до отказа набит пленными офицерами.

Офицеры самых различных родов войск, взятые в плен за последние два дня на разных участках фронта, валялись у голых стен на голых нарах, на полу и даже просто в коридорах. Во всех помещениях этого этажа кипела шумная жизнь.

После недолгих минут растерянности вновь пришедшие быстро освоились с этим новым надежным и безопасным местом. Устроившись в каком-нибудь еще свободном уголке, они тотчас предались беспечности. Одни завели разговоры с новыми товарищами, другие взялись играть в карты, третьи наслаждались бездельем, ощущением прочной крыши над головой, мирным небом за раскрытыми окнами; эти просто и всем существом своим отдавались всему тому, что было так сладостно после страшных передряг последних дней. Многие спали целые часы напролет здоровым сном животных. Отдохнув же, бродили из помещения в помещение, по коридорам, заглядывали в грязные уборные, совершенно не обращая внимания на русских солдат, приставленных караулить их, которые сами в конце концов совершенно забыли в этой неразберихе, зачем они тут стоят. Они носили пленным целые груды колбас, хлеба, сигарет и шоколада.

Каждая новая партия возбуждала любопытство и чувство удовлетворения. Встречались знакомые, однополчане. К старшим по званию относились с подчеркнутым почтением. Особенно тепло приняли капитана. И с веселой торжественностью приняли всю группу, пришедшую к ним.

Лейтенант Томан, совершенно игнорируемый до сих пор сотоварищами по группе, нашел здесь офицера с петлицами своего полка. Это был немец, и к тому же столь малознакомый ему, что Томан с трудом припомнил его лицо, а при встрече весьма неуверенно назвал его имя.

Но поскольку немца этого, как видно, новый поворот судьбы затронул так же, как и Томана, они сейчас же сблизились. Лейтенант Крипнер попал в плен днем раньше — в тот самый день, когда маршевая рота Томана, по его словам, догнала полк. Следовательно, Крипнер уже провел здесь одну ночь и довольно уютно, по-домашнему, устроил свой уголок. Крипнер стал расспрашивать, что случилось в полку после его пленения. Сначала он делал вид, что только пассивно примирился со своей участью, но в какую-то секунду, когда он ослабил контроль над собой, в глазах его сверкнуло затаенное удовлетворение. Поняв, что все равно себя выдал, Крипнер сдался и, потянув Томана за рукав на свою расстеленную шинель, доверительно, с глубоким убеждением, прошептал в самое лицо:

— Gott sei dank, der blöde Krieg ist aus! [53] Слава богу, кончилась эта дурацкая война! (нем.)

Крипнеровская откровенность заставила Томана вспыхнуть, как клок соломы. Возбуждение не давало ему усидеть на месте. Но довольному Крипнеру сейчас более чем когда-либо лень было подниматься, и Томан один стал ходить по комнате. От избытка неудержимой радости его все тянуло к окну — хотелось удивляться вслух множеству людей, заполнивших казарменный двор. Тут его увидели в окне солдаты, знакомые по сегодняшнему переходу, и это стало еще одним клапаном для выхода радости. Они принялись окликать друг друга, не разбирая слов из-за общего шума и срывая свою досаду на несчастных русинах [54] Русинами в официальных документах и литературе того времени обычно называли украинцев — жителей Галиции, Прикарпатья и Буковины. , которые расположились прямо под этим окном и вместо молитвы затянули хором какие-то духовные псалмы.

— Говорите по-русски! — сложив ладони рупором, кричал развеселившийся Томан стоящему под окном Бауэру.

Снизу таким же манером отвечали за Бауэра и другие, озорно показывая на русинов:

— У этих вместо войны богомолье! Сели в лужу, так пусть, мол, теперь за них господь бог воюет!

И ржали, — «ха, ха, ха!» — шумным весельем своим привлекая внимание других пленных.

К окну незаметно подошел поручик ополчения [55] В Австро-Венгрии, наряду с регулярной армией, существовало ополчение: австрийских земель монархии (ландвер) (по-чешски domobrana) и венгерских (гонведы). Резервисты старших возрастов, а также лица, признанные негодными к строевой службе, составляли особый вид территориального, земского ополчения (по-чешски zemebrana). В годы мировой войны эти ополченцы были мобилизованы в действующую армию. , один из тех двух, которые еще на марше запретили петь чешские песни.

— Господин лейтенант! — яростно прошипел он, не глядя на Томана. — Прошу без провокаций!

Томан с недоумением оглянулся, но ополченец только раздраженно рукой махнул и поспешил отойти.

Томан вспомнил свое первое с ним столкновение и, покраснев, отступил от окна. В растерянности постоял он около группы, собравшейся вокруг черноглазого и черноволосого кадета, который многословно и с самодовольством знатока, то по-немецки, то переходя на чешский язык, описывал ужасы жизни пленных в Сибири. Кадет утверждал, что офицеров, угнанных в Сибирь, заставляют надрываться в угольных шахтах. Многочисленные слушатели, поверив кадету, встревожились.

Томан заметил, что юный кадет своим хвастливым и громогласным равнодушием просто маскирует собственную неотвязную тревогу и боязнь, и вмешался.

— Да что вы! — убеждающе проговорил он. — Правда, офицеры тоже могут работать, но только добровольно, и за плату. Русские даже отпускают пленных на свободу под честное слово.

Кадет оглянулся и, увидев знакомую фигуру говорившего, произнес после небольшой паузы:

— Я офицер государя императора. Und treuer Sohn meines Vaterlandes [56] И верный сын моего отечества (нем.) .

Томан только провел пальцами по небритому подбородку и отошел. Потом он долго, одержимый неуемным беспокойством, бродил, не находя себе места, приближаясь лишь к тем кружкам, где слышалась чешская речь. Иногда он вступал в разговор, бросал несколько слов, но долго оставаться на одном месте не мог. Иной раз — если встречал приветливое лицо — он даже представлялся. А услышав от кого-то мимолетную в разговоре жалобу на головную боль, перерыл весь свой ранец в жаркой готовности помочь товарищу последней таблеткой аспирина. Устав наконец от всего этого и не утишив своего возбуждения, он, чтоб успокоиться, стал наблюдать, как играют в карты.