Ярослав Кратохвил - Истоки

Обер-лейтенант Грдличка с головой ушел в заботы об общей кухне и творил там просто чудеса. В кладовке, ключ от которой он ревностно хранил при себе, вскоре появилось все, чего только не желали скучающие офицеры. Торговка Жукова сама, лично, привезла полные сани всяческой снеди по заказу. Грдличка в благодарность весело обнял статную вдову. Теперь он мог подать к прекрасному, на европейский вкус, обеду, к завтраку или ужину не только чай, кофе или какао, не только медовый или хмельной квас собственного изготовления, но в случае надобности — и вино, водку или вишневку и даже какой-то особенный ликер. Столь богатые запасы позволяли повару-венгру блеснуть своим искусством.

Поэтому вполне естественно, что Грдличка, взглянув на свежевыпавший снег, выкурив с наслаждением около теплой печки свою трубку, побродив от скуки по всем комнатам и надышавшись прямо с порога чистым холодным воздухом, изобрел еще один и гораздо более простой способ развлечься. Садясь, по обыкновению, за карты, он, едва только роздали, проговорил, предвкушая удовольствие:

— А славное будет у нас рождество! Заколем и поросенка! Вот попируем на славу, да с музыкой!

И так смачно причмокнул, что и у других прямо слюнки потекли.

Пленные офицеры теперь гораздо дружнее делили не только будничные заботы, но и удовольствия. В одной из трех комнат каждый день садились за карты. В другой, по наступлении сумерек, воскрешавших забытое очарование детских сказок, группа молодых офицеров занималась спиритизмом. В третьей появились два полных набора лобзиков. Обер-лейтенант Кршиж, отложив столярные инструменты и птичьи клетки, взялся за палитру. В то время как вырезальщики скрипели пилками, состязаясь в искусности, старый Кршиж с упрямой добросовестностью размазывал краски по бумаге, по фанере и даже по полотну. Он настойчиво копировал фотографии, один и тот же портрет жены и детей, пробиваясь все ближе и ближе к сходству. Доктор Мельч иногда играл в карты, порой от скуки полировал ногти или же писал письма жене приказчика Нине Алексеевне; но чаще всего, лежа на постели, читал французский роман, взятый у ревизора Девиленева.

В эти уютные дни один кадет Шестак метался в яростном отчаянии, как хищник в клетке. Лейтенант Вурм, живший с ним в одной комнате и хорошо знавший его больное место, только цинично поддразнивал его.

— Ничего, Шестачок, — смеялся он, блаженно вытягивая свои длинные ноги в сапогах, — к рождеству мы — домой! Даст нам господь долгую жизнь, — все будет… Приглядел бы ты себе другую девицу! И с какой стати твоя будет писать тебе в этакую даль? Что ей надо — и без тебя найдет. И тебе выгода: явишься на готовенькое.

— Мир заключат к весне, — взрывался Шестак, и глаза его белели. — А нет, так этих из-ззвергов стр-р-р-ашно разобьют весной!

И Шестак по-прежнему упорно ходил по занесенной дороге за винокурней встречать Иозефа Беранека с почтой. После этих бесполезных прогулок он не мог спокойно сидеть даже у ефрейтора Орбана, жившего в светлой комнате старого господского дома с видом на степь. Все разговоры о родине, об измене, об идеалах и надеждах он слушал в пол-уха и только однажды вскричал с жаром:

— Сколько тянется зима в этой распроклятой стране?!

Лишь в одном он сходился с Орбаном больше, чем когда бы то ни было, — в отношении к России. Шестак еще лютее ненавидел теперь Россию, уверовав, что именно она — причина всех его страданий и мук.

В голодной снежной пустыне бездомные собаки выслеживали голодную, замерзающую дичь; рвали жалкую добычу в полях около селений, в оврагах, меж сугробов, обагряя белый снег кровью, загрязняя его перьями и клочьями шерсти. Собаки, кожа да кости, дрожали от холода, но с голода не подыхали.

А вот человек погиб в первые же метели; это был какой-то голодный хорват, втихомолку отправившийся ночью за хлебом. Бело-черная ночь металась под расходившейся метелью. И утром собаки нашли замерзшего хорвата в сугробах, неподалеку от занесенной дороги на Крюковское.

После этого случая на плечи Шеметуна свалилось вес бремя забот о пленных. В обуховском коровнике, приспособленном под летний рабочий лагерь, не было настоящих печей. Маленькие окна заросли льдом и снегом. Полумрак шуршал, светился точками глаз; люди, днем толкающиеся в узких проходах вдоль стен, ночью вплотную забивали пространство между стойками нар. Коровник согревался только живым теплом, — как тогда, когда здесь содержался скот. Худые истощенные тела, однако, грели плохо. Пленные целыми днями теснились в сыром помещении, где воздух был не столько согрет, сколько испорчен дыханием и испарениями. Газы от дурного пищеварения и вонь от прелого тряпья и немытых тел стояли над нарами. Люди спали одетыми, жались друг к другу, образуя живые комья. Ворочались, храпели, кашляли и хрипели. По утрам, еще затемно, выскакивали по первому зову русского караульного на мороз и бежали за горячей водой, именуемой чаем. Теперь к горячей воде выдавали всю дневную порцию свежего хлеба, а в обед и ужин — жидкий картофельный суп, слегка заправленный разваренной сушеной рыбой. Суп в ведрах остывал быстрее, чем голодные пленные успевали съесть его.

Шеметун, не привыкший к стольким заботам, не скрывал от управляющего Юлиана Антоновича своего недовольства. Он сказал ему прямо:

— Что ж вы не оставили себе ваших пленных на зиму? Для вас же их держат, не для меня. И нашей любимой родине черта лысого от них пользы! Одни расходы! Покорно благодарю хоть за то, что вы мне свой скот на шею не посадили!

Но на все его жалобы Юлиан Антонович только самодовольно и безмятежно улыбался. Что Шеметуну еще надо? Отпустил же Юлиан Антонович Орбана из канцелярии, отдал его обуховскому фельдшеру в больницу, — не по своей воле — по приказу именно Шеметуна!

— Скажите, — спрашивал он, в свою очередь, у Шеметуна, — как вы представляете себе нормальные коммерческие отношения? То, что я хочу у вас купить, вы у меня забираете, а ненужное, простите, я не покупаю. Даром брать — и то дорого станет. Не та конъюнктура. Товар — ваш. Чего же вам? Вы продаете, я покупаю.

И все же этот толстый практичный латыш оказал Шеметуну коварную услугу: он согласился взять в Александровское на подходящих условиях десяток-другой пленных по собственному выбору.

— На зимнюю спячку! И конечно, никакого вознаграждения. Наоборот, с вас еще причитается на содержание. И так беру себе в ущерб, но старой дружбе, — острил он, — в надежде лишь на приятность наших летних деловых отношений.

Вскоре выяснилось, что и эта любезность, оказанная Юлианом Антоновичем вроде бы в шутку, от зимней скуки, была коммерческим трюком. Эта хитрость рассмешила Шеметуна — но не ранее, чем прошел его гнев. А гнев его растаял благодаря Бауэру, который тоже использовал эту сделку в собственных интересах и в интересах своих людей.