Ярослав Кратохвил - Истоки

— Сергей Иванович, — втолковывали Мартьянову и слева и справа, — бога ради, поймите, ведь именно поэтому, именно поэтому… надо спасать…

— Нет, нет, нет! Спасать, говорите? Кто? Кто спасать-то будет? Бывшие арестанты? — Мартьянов положил мясистые ладони на грудь. — Господа! — Кровь бросилась ему в лицо. — Кто сможет нынче спасти нас… от волков, от волков немецких и собственных, если не будет порядка? Нет, господа! И вообще… я коммерсант и политикой не занимаюсь. Нет! Почтительно прошу оставить меня в покое.

Они долго объясняли ему:

— Ведь царь-то сам передал власть в руки народа, Сергей Иванович!

Они все говорили и говорили, а Мартьянов уже робко, с недоверием посматривал на докучных визитеров, сам предпочитая молчать.

— Хорошо, — сказал он наконец дрожащим и еще досадливым голосом. — Завтра приду. Взгляну завтра, что вы там делаете. Только ночью-то дайте уж, пожалуйста, покой. Не могу, не могу! По ночам я никуда не хожу!

Провожая гостей к дверям, он совсем примирился со своим решением:

— Утро вечера мудренее!

И, заперев за ними дверь, облегченно вздохнул.

Вернувшись в свою уютную комнату, он, уже обретя какое-то душевное равновесие, взял отложенные газеты. Теперь газетные сообщения в самом деле его успокаивали. Мартьянов перечитывал их на трезвую голову.

«Граждане! Совершим великое дело! Старая власть, губившая Россию, пала. Граждане России! Крестьяне и помещики, торговцы, железнодорожные служащие и рабочие, спешите на помощь родине!»

— Почему же не помочь родине? Вот ведь кто ей помогает:

«Великий князь Кирилл Владимирович сообщил сегодня исполнительному комитету Государственной думы, что гвардия, находящаяся под его командованием, — в полном распоряжении комитета».

И Мартьянов, уже с горячим интересом, прищурив глаза, читал, что ответил великому князю председатель Государственной думы, уважаемый либерал и крупный помещик Родзянко:

«Я весьма рад словам великого князя. Я верил, что гвардия, как и все прочие роды войск, исполнит свой долг в полной мере, выведет Россию на путь победы и поможет справиться с нашим общим врагом».

Мартьянов очень живо представил себе эту светскую беседу. Он видел накрахмаленную манишку председателя Государственной думы и блестящий мундир главнокомандующего гвардией и с теплой благодарностью к этим избранным людям чувствовал, как опадает в нем волна тревоги и как приятно это успокоение, возвращающее его, после напрасной паники, к трезвой жизни.

Он отыскал сообщение, которое раньше бегло просмотрел. Оно обращалось к нему голосом избранных:

«Надо накормить армию и население. Враг еще не уничтожен. Продавайте без промедлений хлеб уполномоченным, отдавайте все, что можете!»

— Накормим! — почти с гордостью сказал Мартьянов и отложил газеты.

Он громко фыркнул, представив себе: «Дубиневичи будут продавать! Бюрократам!»

Теперь он жалел, что не пошел сегодня же на заседание революционного комитета.

— Эх ты, ворон испугался!..

Ему даже стало весело. Опять он вернулся в свою колею. Стал деловито обдумывать операции, которых от него, судя по газетам, требовала родина устами исполнительного комитета.

— Хорошо, — сказал он вслух, — покупайте! Только цену, цену дайте разумную! Конечно, можно накормить армию и население. Но, пожалуйста, держите господ бюрократов подальше от дела. А мы будем работать. На то мы и существуем. Но пусть и другие работают!

Совершенно успокоенный, даже счастливый, охваченный жаждой деятельности, пошел он присмотреть за пекарями. Заглянул, как всегда, и в ворота, к которым в этот час подвозили муку и где после разгрузки телега дожидалась свежего хлеба утренней выпечки. Мартьянов вышел даже к телеге. На улице, как и на темном базаре, не было ни души.

Значит, все по-прежнему! Только редкие окна печально светились в поседевшей ночи. А в земской управе и на почте до сих пор тихо и мирно горел свет.

Вдруг Мартьянов затрепетал.

Что, если за огромным темным небосводом скрыта какая-то тайна! И эти закрытые ставни обывательских домов — одно притворство!

Нет, лучше он будет бродить по дому, пока в земской управе не погаснут окна. Тогда разойдутся последние деятели этого тревожного дня, тогда только можно быть уверенным, что до утра уже ничего не случится. А утром, конечно, начнется обычная, каждодневная работа.

И вот в какой-то ночной час стоял Мартьянов опять на дворе и невольно прислушивался к отдаленным шагам на улице, верно, уже последним в этот день.

Шаги замерли у его дома. И ночь вздрогнула, как сам Мартьянов.

— Ну, что, ребята! Революция до победного конца! Мартьянов, вжавшийся в тень, сразу узнал голос Коли Ширяева, взбудораживший оседающую ночь.

— Что смеешься, браток? Знаешь программу нашей революции?

С глухим звуком упал мешок мартьяновской муки. И кто-то, наверное, с телеги, хрипло ответил:

— Кончай войну… Вот тебе и вся программа!..

Тогда Мартьянов тихо подошел к телеге и негодующе обратился прямо к Ширяеву:

— Коля, как тебе не стыдно! Иди своей дорогой и не мешай людям! Болтаешь, будто спьяна!

И, раздосадованный, он повернул было обратно во двор, с невольным страхом дожидаясь ответа Ширяева. А Коля ответил:

— Здравствуйте, Сергей Иванович, а вас там дожидались…

После этих слов Мартьянов все-таки еще раз подошел к нему:

— А программа одна… Родина! Так и знай!

Ширяев засмеялся ему в спину:

— А мы-то до сей поры все толковали, толковали, да так и не столковались даже насчет программы на завтра! Приветствуйте революцию, Сергей Иванович! Может, теперь мы и болтать перестанем!

Лейтенант Томан пришел в лагерь военнопленных уже поздно вечером. Встревоженные и сгорающие от любопытства кадеты тотчас окружили его. Первое, что они заметили, был красный бант на его груди. Лейтенант Петраш скривился в усмешке:

— Что это у тебя? Откуда?

Лейтенант Слезак встал, как всегда, когда являлся Томан, и, набросив шинель, вышел, несмотря на поздний час. Томан не успевал отвечать.

— Правительство свергнуто… царь, кажется, тоже. Дума сформирует правительство для лучшего ведения войны…

— Не может быть, чтоб царя… — бледнея и растягивая слова, недоверчиво пробормотал лейтенант Фишер.

— Теперь новый царь [200] 2 марта 1917 года император Николай Второй отрекся от престола в пользу своего брата, великого князя Михаила. — Михаил Александрович…

— А кто это? — Фишер наморщил лоб.

Остальные молчали.

— Все это ошибка, — заявил стоявший в стороне Петраш.

— Не важно, кто царь… главное: да здравствует свобода!

Петраш, которого явно мало интересовали будоражащие новости Томана, вдруг набросился на кадетов: