Ярослав Кратохвил - Истоки

— Еще будет!

— В самом деле? А почему Германия и без социализма велика и сильна, а твоя Россия на краю пропасти?

Вальяжный голос откуда-то сбоку перебил Петраша:

— Да потому, что им за великую-то и сильную слаще умирать…

Солдаты, минуту назад серьезные от растерянности, засмеялись. Маленький Фишер, глубоко оскорбившись, замахал руками.

— Не они умирают! Вы умираете! Им-то без интернационализма легче побеждать! А у вас отняли любовь к родине, отнимут и веру!

— Какую веру? Веру в себя и в революцию не отнимут!

— Эх, братцы! — ударил по затылкам тот же самый вальяжный насмешливый голос. — Вижу, придется нам с вами грудью защищать мученицу нашу, веру православную!.. До последней капли — родимую дурость! Отцовское наследие — исконно русские кандалы!

Толпа облегченно засмеялась Петрашу прямо в лицо, зашумела, и Петраш долго не мог говорить. Какой-то веснушчатый солдатик у самых его ног толковал:

— Ну да, эти господа уж завсегда тебе какую-никакую родину укажут… А к примеру, как оно теперь с Польшей-то? Наша она еще родина или уж немецкая?

— Наша родина теперь уже и Царьград и проливы! — крикнул его сосед.

— А вы-то какую защищаете? Ха-ха! Нашу, великую и сильную, милюковскую, или вашу слабую, австрийскую?

— Нашу родину отняли немцы! — вспыхнул Горак. — И вашу скоро отнимут…

— Как это отняли? Это — как наши отняли у поляков… и у других?

— Так отняли, что мы сейчас, на собственной родной земле — рабы чужеземцев! Вы в своей отчизне хозяева, и…

— Такие хозяева, как собака на хозяйском дворе!..

Толпа опять дружно захохотала, загудела.

— А на что нам ваша родина? — заметил кто-то. — Не было б «родин», не было б и войн…

Фишер, давно переставший улыбаться, оттолкнул руку Петраша и, пригнувшись, спрыгнул в гущу хохочущих солдат. От волнения у него перехватило горло, и он не сразу мог заговорить. Толпа сейчас же сомкнулась вокруг него, закрыла, и только слышно было, как он потом закричал:

— Как говоришь, солдат? И ты — русский? Стыдись! И это называются славяне? Стыдитесь!

Петраш спустился вслед за Фишером, и его тоже тотчас же окружили, сжали со всех сторон. По мере того как разгорались страсти, в толпу спускались и остальные, и в конце концов в дверях вагона остался один Томан. Взгляд его поверх голов спорящих блуждал по отдаленному перрону, грудь теснило.

Из пассажирского вагона второго класса, прицепленного в середине состава, с любопытством выглядывали и выходили русские офицеры. Сначала они прохаживались в отдалении, постепенно приближаясь к кучкам спорщиков, ядро которых составляли чехи. Притворяясь незаинтересованными, русские офицеры будто ненароком останавливались поблизости, однако внимательно прислушивались. С показным рвением, чтобы служить примером остальным, они принимали распоряжения своего командира, высунувшегося в окно вагона, четко выполняя подходы, повороты, отходы — как хорошо вымуштрованные новобранцы. Однако вмешаться в толпу солдат они не отваживались.

Жаркие споры и скопление народа привлекли с вокзала других любопытных: солдат, железнодорожников и людей в штатском. Они смешивались с галдящими кучками, торчали у них за спинами, горели их страстями или только угрюмо слушали.

Какой-то толстяк с шевченковскими усами, в шелковой косоворотке под городским пиджаком, тоже долго и молча прислушивался то у одной кучки, то у другой, а потом зычным голосом гаркнул Томану, удрученно стоявшему в дверях:

— Видали! Вот чему научил их Ленин, слуга прусского Вильгельма!

— Ну, нет, — хмуро проворчал железнодорожник, стоявший рядом с ним, заложив руки за спину. — Ленин учит правде…

А солдат с шинелью внакидку, недавно прибредший сюда с перрона, неторопливо потер себе подбородок и медленно, как бы вытаскивая слово за словом, произнес:

— Оно ведь — понятное дело… Конечно — защищать родину! Никто не отрицает. Но — чтоб все! А кому родина дала больше, тот, понятно, и больше должен ее защищать…

Под шевченковскими усами оскалились зубы.

— А я, может, пожертвовал родине больше, чем ты! И уж, конечно, побольше, чем твой Ленин.

И шевченковские усы оскорбленно и возмущенно отошли в сторону.

— Все может быть, барин, только сала-то ты, видать, для родины не пустил…

Вокруг медлительного солдата широко разлился смех, а его сосед, солдат, одетый чисто, сказал:

— Ленин — наш человек!

— Ленин — правильный товарищ! — негодующе закричали сразу несколько солдат.

— Товарищ-то он Вильгельму да евреям!

— Да уж получше тебя-то!

— Еще бы! Трусу я вообще не товарищ.

Солдаты дружно накинулись на усача:

— Дай ему в морду!

— Чего провокацию разводит… хохол! Разбей ему рожу!

— Не говорил ли я, граждане, что вы трусы? Надеюсь, вы не состоите в товарищах у Вильгельма с евреями!

И усатый гражданин с вызывающим самодовольством пошел к вокзалу, а несколько солдат, сбитых с толку этой перепалкой, долго смотрели ему вслед, разинув рты.

К Томану, все еще стоящему в дверях, подошел русский унтер-офицер и заговорщически спросил:

— Куда вы на самом-то деле едете?

— В чехословацкую армию.

Унтер-офицер отошел и передал это офицеру, потом вернулся. Томан спросил его о том, что и так было ясно:

— А откуда едете вы?

— Из Петрограда.

— У вас ведь были большевики, — заикнулся было Томан.

— Были, — ответил унтер-офицер. — Мы — первый революционный! Но июльским пулеметным дождичком [221] 4 июля 1917 года в Петрограде была расстреляна демонстрация рабочих, солдат и матросов, требовавших передачи всей полноты власти Советам. поприбивало наш сорняк. Вот и везем теперь — на лечение. — Он ухмыльнулся. — В румынский санаторий!

Рядом с ним вынырнуло гладкое лицо с прилизанными волосами.

— У нас они все на счету! Дайте нам только к фронту подъехать — сами переарестуем! Вон тот, — он показал на солдата в темно-зеленой гимнастерке, — главный смутьян! Арестант номер один!

Томан рад был этому сообщению и приободрился.

В эту минуту по соседней колее с грохотом промчался маленький паровозик, и машинист нарочно дал свисток. Оглушающий свист врезался в уши, похоронив голоса. Всех обдало паром. Солдаты, позабыв о спорах, грозили машинисту, кричали вслед:

— Заткнись, Гаврила!

И в паузу, оборвавшую вдруг споры во всех кучках, ворвался возбужденный голос Томана.

— Товарищи! — воскликнул он, выпрямившись над оглушенной еще толпой.

Он воскликнул это голосом, в котором невольно прозвучала также вся боль и обида оттого, что он так долго, утомительно и напрасно высматривал кого-то на перроне; голосом, которым Томан сам себя схватил за сердце; потому этот голос и привлек к себе общее внимание.