Ярослав Кратохвил - Истоки

Глаза Петра Александровича, смотревшие до той поры с достоинством и твердостью, забегали растерянно и на мгновение сосредоточились, чтоб отступить. Но, как бы отступив во внутреннюю твердыню, взор его начал наливаться кровью, расширился, распространяя пожар возмущения по всему розовому старческому лицу, обрамленному белой бородой.

— Эт-то что? — по слогам произнес полковник, обернувшись к прапорщику Беку. — Что та-кое?

— Вероятно, русин какой-нибудь, господин полковник… из Галиции…

Но очи Петра Александровича уже метали пламя.

— Как же он смеет? Как он… смеет… говорить, не будучи спрошен? Прапорщик!.. Что за манеры?.. Что за новшество?.. Кто позволил?..

Теперь Петр Александрович обратил внимание на выправку лейтенанта Гринчука, и в бичующем старческом голосе его прорвались визгливые нотки:

— И как он стоит, как стоит! Смирно! Смирно! Я не потерплю, не потерплю, не поз-во-лю!..

Он пищал, багровел, задыхался; он совсем оглох. Гринчук, пытавшийся было вставить слово, замолчал, повинуясь отчаянным знакам прапорщика Бека, и вытянулся по уставу, а вслед за ним, перепугавшись, невольно стали смирно остальные.

Петр Александрович, задохнувшись до слез, перестал кричать, и вокруг него сомкнулся широкий круг неустойчивой тишины. Он выплыл из этого круга, наморщив лоб и крепко сжав губы. За ним последовал переволновавшийся прапорщик Бек и хмурый Посохин. Потом уж двинулись в смущенной растерянности обе дочери полковника.

Петр Александрович шел впереди один, потрясенный до глубины старого сердца. Слова так и кипели у него на языке.

— Видали!.. Вот и делай добро черту!.. Знаем мы этих… русинов! Экий… конокрад!.. Тоже мне нашелся… русофил! Очень они нам нужны!

Волну, поднявшуюся в кучке пленных офицеров за спиной Петра Александровича, прапорщик Бек утихомирил отчаянным взмахом руки.

А из притихшей толпы пленных солдат, с любопытством теснившихся поодаль, вырвался голос, насмехавшийся над несмелым офицерским бунтом:

— Да, meine Herren [101] Господа (нем.). , это вам не Австрия!

На капитана Гасека свалилась тяжелая обязанность — осудить четырнадцать товарищей на жизнь в этом лагере, казавшемся им страшным после такой встречи.

Бунт начал Гринчук, категорически заявив:

— Я тут не останусь!

Сначала Гасек от растерянности стал удивительно ласков и мягок со своими товарищами. В задумчивости ходил он среди них и вдруг, как бы случайно, как бы только сейчас, к собственному изумлению, сообразил, что то количество офицеров, которых нужно оставить в этом лагере, составляют как раз чехи. Гасек, правда, сейчас же опечалился от этого вывода. Ох, до чего же ему жалко, что вот судьба отнимает у него товарищей, к которым он так привык! Но он, конечно, не станет в угоду собственному эгоизму рвать естественные узы землячества, связывающие их. Если уж суждено им остаться, то он, Гасек, утешится хоть тем, что доверит начальствование над частью австрийской армии обер-лейтенанту Грдличке. Он поздравляет его…

Кадет Шестак, как бы в шутку, пробормотал что-то о привилегиях чехов.

Прочие офицеры, выслушав решение, еще приятно улыбались друг другу, но потом вдруг обе группы разделила лужа холодной вежливости. Только Шестак из труппы, уезжавшей с капитаном, в тревожном смятении вертелся то около Грдлички с Кршижем, то около капитана с Гринчуком. Плохо скрывая беспокойство, он расспрашивал всех, куда же повезут остальных, и с деланным равнодушием бормотал что-то о Сибири, о каторжных работах.

Вернулся прапорщик Бек, приведя с собой Шеметуна, и капитан с холодной вежливостью объявил им свое решение. Прапорщик Бек поклонился ему и пожелал всем отъезжавшим дальше счастливого пути к теплому югу.

— Так которые же наши? — спросил он.

Грдличка с растроганной улыбкой показал через плечо на свою группу, тесно сбившуюся у него за спиной. Томан, хоть и близко от них, стоял совсем один. И вдруг Кршшк взял под руку Шестака. А длинный лейтенант Вурм, вызывающе подняв голову, вытянулся рядом с Грдличкой.

Прапорщик Бек начал пересчитывать их. Когда он подошел к Кршижу, стоявшему последним, тот подтолкнул Шестака, потом шагнул вперед сам и сказал:

— Vierzehn [102] Четырнадцатый (нем.). .

Прапорщик Бек кивнул и, показав на Томана, который в своей солдатской одежде, с мешком на спине, одиноко стоял, охваченный жарким смятением, спросил:

— А этот?

— Нет, — ответили несколько человек одновременно.

В капитанской группе взволнованно зашумели, Гринчук подбежал к Шестаку, и все видели, как в ответ на его уговоры и вопросы Шестак лишь растерянно пожимает плечами.

Прапорщик Бек, усмехнувшись, скомандовал:

— Шагом марш!

Четырнадцать рук равнодушно набросились к козырькам, и офицеры капитанской группы ответили им возмущенными, недоуменными и горькими взглядами.

В конце концов люди — не более чем листья, слетевшие в водоворот над плотиной. Война их кружит и перемешивает, соединяет, разводит в стороны и проглатывает, в одно мгновение превращая самые живые формы в призрак. Единственная оставшаяся неизменной формой была толпа, живая и бессмертная.

Когда, среди всеобщей суматохи, уже далеко за полдень, пленных из взвода Бауэра выстраивали на пыльной дороге в колонну по четыре, люди уже забыли обо всем, что выходило за пределы соседнего ряда. Не дожидаясь приказа Бауэра, Иозеф Беранек с двумя мешками за спиной — своим и унтер-офицера — стал впереди отряда. И, двинувшись в поход, он весело махнул рукой всем тем, с кем водоворот войны соединил его на несколько разбитых дней и от кого уносил теперь по своему закону.

Колонна пленных под конвоем двух русских солдат-ополченцев свернула с узкого проселка на широкую, поросшую травой, аллею, и груди их, измученные теснотой и жесткостью запыленных товарных вагонов, затопило до отказа ощущение свободы и покоя. Легкие полосы полей, скромные рощицы, трава, бегущая за всеми ветерками, — вся земля переполнена была этим покоем и свободой.

Дорога шла широкая, с колеями в траве, вдоль нее тянулись березы и рябины, и вела она к какой-то дальней деревеньке, притулившейся к зеленоглавой церковки. Березы и рябины с задумчивой меланхолией глядели на солнце, тихо клонившееся к закату.

Пленные, захваченные новизной обстановки, картинами покоя и свободы, не заметили даже, как их догнала и стала перегонять вереница телег. Они очнулись только от окриков:

— Дайте дорогу! Platz! Дорогу!

Стали расступаться, оглядываясь на телеги, спотыкались на заросших колеях.

На первой же телеге Беранек узнал доктора Мельча.

— Наши господа, — сказал он и весь расцвел, даже ростом стал как бы выше, от радости сам закричал: «Дорогу, дорогу!», что было совершенно излишне.