Ярослав Кратохвил - Истоки

С бурным усердием козырял он по очереди каждой телеге.

Скоро телеги скрылись из виду. Свечерело, и пленными овладело такое чувство, словно были они совсем одни в этом раздольном крае. Меж тем тяжелая туча всползла над далеким горизонтом, поглотив вечернюю зарю. Все вокруг потемнело, нахмурилось, Откуда-то сорвался ветер, разнес по ржаным полям первую тревогу. С дороги поднялась пыль и полетела над хлебами к растревоженным рощам.

Пленные прибавили шагу. К первым деревенским избам они подоспели уже при блеске молний. Под вихрем избы, казалось, еще теснее прижались к земле, испуганные сухими молниями и громом. И вдруг из грозной черной бездны хлынул ливень, разметав пленных, как осенние листья. Избы, всполошенные их торопливым бегством, зашевелились, залаяли, расшумелись голосами.

В одну минуту промокшие тела забили все ближайшие сараи и овины, где пахло сеном и сухостью. Более смелые забрались даже в скудно освещенные избы, чьи стены были сложены из гладких коричневых бревен.

Бауэр, которого Беранек потерял из виду в первые же минуты переполоха, вошел в избу вместе с русским солдатом: хозяин радушно позвал их в дом. В избе со всех сторон на них смотрели сверкающие любопытством глаза; в тусклом свете лампы Бауэр различил два темнобородых лица да несколько немых лиц женщин и детей. Его усадили за стол. Женщина, вынырнувшая из темного угла, положила перед Бауэром большой каравай хлеба. Хозяин безостановочно говорил что-то. Бауэр делал вид, будто все понимает, и сначала только с улыбкой кивал, потом набрался смелости, и когда женщина поставила на стол самовар, он, показывая на него, проговорил:

— Знаю, самовар, харашо!

— Хорошо? — засмеялся хозяин, блеснув белыми зубами.

Бауэр с глубокой серьезностью ел хлеб с маслом и яйца, сваренные в самоваре, запивая горячим чаем, который подали обоим гостям в стаканах.

По примеру солдата он налил в чай сливок и, подражая ему, сказал с улыбкой:

— Спасибо.

Временами ему удавалось уловить в разговоре какие-то туманные очертания смысла, чему особенно радовался, совсем по-детски, хозяин. В приливе доброго восторга он засыпал Бауэра вопросами. Сверкая белозубой улыбкой, он показывал предметы и просил Бауэра называть их:

— Chleb, — совсем по-русски назвал Бауэр хлеб.

— А это?

— Stůll [103] Стол (чеш.) — произносится: «стул».

— Не, не! — закричал хозяин и подтащил стул: — Вот, вот он, стул-то!

И, постучав кулаком в стол, объяснил:

— Стол, стол.

Показав на лампу, воскликнул:

— А это лампа, лампа…

Тут даже солдат развеселился и, хлопнув себя по коленям, крикнул, показывая на осмелевших женщин:

— А вот это — девки и бабы!

Две девки с визгом выбежали в сени. Тогда Бауэр показал на себя:

— A já učitel! Učím! Škola! [104] А я учитель! Учу! Школа! (чеш.)

— Ага, ага, — восторженно, открыв рот, кивал хозяин.

Бауэру захотелось узнать название деревни. Составляя свой вопрос, он до того запутался в русских и чешских словах, что его никак не понимали.

— А ну-ну… — растерянно подбадривал его хозяин.

Вдруг девушка, стоявшая у притолоки, сообразила.

— Любяновка! — вырвалось у ней, и она тут же вся залилась краской и спряталась.

— Любяновка, Любяновка! — закричали теперь все наперебой, дивясь, как пленный записывает по-русски название их деревни.

— A Volha, — спросил Бауэр, записав, — daleko?

— Волга-то? — закричали с новой беспричинной радостью. — Недалеко! До села Крюковского… пятнадцать верст, да от Крюковского без малого пятьдесят.

Беранек, Гавел и другие подошли к окнам — смотреть на своего унтер-офицера. Гавел не выдержал и смело вошел в избу со словами:

— Dobrý večer.

— Добрый вечер, — хором ответили ему на приветствие.

— Пан взводный, мы просим продать хлеба для нас, чехов, — сказал с порога Гавел.

Русский солдат хотел было выгнать его, но хозяин радостно воздел руки:

— Хлеба, хлеба просит, поняли? Хлеба! Оголодали, ясно дело. Людям есть охота…

Он дал Гавлу целый каравай, а потом следом за Гавлом прибежала в сарай босоногая девчонка, принесла большой кувшин молока.

Молоко бело светилось в темноте сарая, и Гавел, возбужденный успехом, сказал девочке:

— Привет… и большое спасибо. Славянское!

Он взял кувшин и гордо провозгласил:

— Это братьям-чехам. От братьев-русских.

Он стал делить еду, в темноте спрашивал фамилию, прежде чем выдать по куску хлеба или налить молока.

— Как же не дать чехам! — самодовольно отвечал он на лесть оделяемых. — Зря, что ли, мы братья? Эй, Овца! Как выйду на свободу — поселюсь в этой деревне. Мы тут с Овцой и невест подыщем. По-братски — русских!

Впервые после долгого времени спали с непривычным удобством, на мягком и теплом сене.

Утром Гавел опять принес хлеба своим соотечественникам (причем самого его угостили стаканом чая), и от всего этого в нем снова проснулась дерзость и воинственность. Когда пленных вывели за околицу, чтоб построить и пересчитать их, Гавел принялся дразнить немцев. Он с ревностью шарил у них по карманам в поисках хлеба, крича:

— Вон как! Швабы-то горазды на славянский хлебушко! А может, они его величеству такое слово дали — не добьет он Россию пушками, так они ее дотла объедят…

Из мокрых изб, на скользкую, в лужах, дорогу, на траву, от которой поднимался утренний теплый пар, вышли бородатые мужики, румяные бабы, подростки. Босоногие детишки, осмелев, подобрались к самой колонне пленных. Разинув рты, слушали они, как командовал по-немецки Бауэр. Во всех окошках торчали любопытные. Гавел, стоявший в первом ряду и четко, по команде, двинувшийся вперед, махал рукой, прощаясь со всеми этими людьми. Из озорства, для увеселения товарищей, он кричал на обе стороны:

— Привет, старый! Привет, девчата! Мы еще придем!

Когда колонна миновала последнюю избу и вышла в поле, он воскликнул:

— Abgeblasen! Ruht, rauchen erlaubt! [105] Отбой! Вольно, можно закурить! (нем.) . Ей-богу, вернусь сюда.

Потом добавил:

— Эх, хорошо тут, Овца! Вот честное слово, я от братьев-славян убегать и не подумаю!

Поля, смоченные ночным дождем, были еще тяжелыми в этот ранний час. От зеленей, от пашен подымался пар, дымка окутывала горизонт, и небо затянул серебристый туман утренних испарений. Но вот из груды облаков выплыло солнце — и земля вздохнула. Поля засмеялись во всю свою молодую, полнокровную ширь; день зажужжал пчелой, медленно разгораясь к полудню, и от горизонта до горизонта звенела единая мелодия, взмывала к небу и с неба лилась потоками в человеческие груди.

Бауэр шел впереди колонны. Он держался рядом с конвойным солдатом и, подбодренный вчерашним успехом, упорно пытался говорить с ним по-русски. Гавел рассказывал о маневрах, о загородных прогулках в окрестностях Праги. Беранек, который не мог равнодушно смотреть, как глушат сорняки бедные мужицкие полоски, присоединился к крестьянину Вашику.