Ярослав Кратохвил - Истоки

— Эх, — махнул рукой Тимофей и начал возиться с чем-то на лавке.

В избу набились соседские чумазые детишки, не поздоровавшись, сели на лавку у двери и принялись, затаив дыхание, глазеть на пленных.

Бауэр с интересом рассматривал каждую вещь, читал имена святых на образах, письмена на иконе. Даже ласково гладил лохматые головенки детей, которые со страху не решались убежать. Тимофей за них отвечал на расспросы Бауэра. Арина копалась за печью, время от времени выходила на двор. Наконец поставила перед гостями крынку сметаны, тарелку семечек и каравай хлеба. Тимофей подсел к Беранеку, стал потчевать:

— Ешьте на здоровье.

Потом спросил Беранека:

— Жена-то пишет?

— Не, я ест свободный.

— Надо сказать «холостой», — с важностью поправил его Бауэр.

Арина принесла еще молока и, обращаясь к артельщику, проговорила застенчиво:

— Вы уж простите нас, самовару-то нету.

На это артельщик, а за ним и Бауэр, ответили:

— Ничего, спасибо.

Беранек ничего не сказал. Он только присматривался, как едят другие, и по их примеру отламывал хлеб и макал его в сметану.

— А хозяйство большое? — спросил Беранека Тимофей.

— Большое.

— И рабочие руки дома остались?

— Остались.

— Ну вот, а у нас скоро никого не останется. — И Тимофей покачал головой. — Э-эх! Ваша-то власть… умнее. Зря сердится наш Юлиан Антонович. Нету людей! Xe-xel Зато есть еще эти… дармоеды, бездельники… баре… здоровые да молодые! Сами видели — ездят тут…

Бауэр смущенно промолчал; принялся списывать надпись на иконе. Потом вдруг громко заявил:

— Ну, мы поедем!

Арина коснулась Беранека робким взглядом. И он этот взгляд почувствовал. Она по очереди простилась со всеми. Тимофей проводил гостей до дороги.

Почту, поступавшую от командования, всегда разбирал сам прапорщик Шеметун. Вскрыв один пакет, он крикнул унтер-офицеру Бауэру:

— Вячеслав Францевич, вам письмо!

Бауэра кольнуло в сердце. Это было первое письмо, полученное им в плену.

Шеметун передал ему простую открытку для пленных. Первым долгом Бауэр кинул взгляд на подпись, скорчившуюся в самом низу.

— От Томана! — воскликнул он.

Иозеф Беранек, сложив привезенное для Шеметуна, собрался выйти, но тут он сразу забыл обо всем и отважился задержаться в канцелярии. Вышла на порог и любопытная Елена Павловна со свежей газетой в руках.

— Из дому? От милой? — спросила она.

— Нет. От лучшего моего друга детства — он офицер сейчас.

— Где же он?

— Пишет — в лазарете.

— Ранен?

— Вряд ли… где бы его могли ранить…

Бауэр покраснел, внезапно смутившись; у него даже сильнее забилось сердце.

Теперь Беранеку не терпелось поскорее отнести офицерам то, что они заказали в городе. Обычно, когда он привозил их заказы, они спрашивали:

— Ну, что новенького, пан Беранек?

Сегодня, притащив к ним на плече мешок белой муки, Беранек приветствовал офицеров одними глазами и, осторожно опустив мешок на место, указанное обер-лейтенантом Грдличкой, ответил на обычный вопрос:

— Новое, осмелюсь доложить, есть: пан лейтенант Томан письмо нам прислал.

— Вот как! — воскликнул Грдличка. — Он что, уже губернатор?

— Он в лазарете. А что с ним — не знаем. Только, конечно, не ранен.

— Ранен, пан Беранек! Он ведь — Schuß!

В тех же словах возвестил Беранек новость и Мельчу. Тот засмеялся:

— Вот слава богу! Да здравствует чешский народ! Смотри только, Иозеф, как бы сумасшедшие не потянули за собой дураков!

Беранек не понял, но из вежливости тоже засмеялся.

Когда он наконец вернулся к Бауэру, открыточка Томана уже ходила по рукам пленных чехов.

Нешпор только что прочитал ее, вздохнув, отдал нетерпеливо ожидавшему Беранеку и ушел.

Беранек с трудом разбирал почерк Томана, особенно первое слово, написанное по-русски:

Я скоро выйду из лазарета, о чем и сообщаю, чтоб ты, чего доброго, не написал мне сюда. Я пишу тебе уже второй раз, пишу наудачу, в то место, где мы расстались. Надеюсь, ты еще там. Почему я не остался с вами, вы, наверное, уже знаете. Что-то поделывают мои земляки-благодетели? Как только получишь открытку, отвечай сейчас же по адресу, который привожу ниже. И сообщи мне свой точный адрес. Мне есть о чем писать тебе. На открытке этого писать не могу. Вообще многим надо нам поделиться. У меня накопилось на длинное письмо. Здесь много настоящих чехов и много больших надежд. А пока я, как я уже писал, нахожусь среди русских. Они относятся ко мне по-братски, И мы хотим помогать им по-братски же. Получаете ли вы нашу газету? Делаете ли что-нибудь? Собираете ли хоть национальный налог? [139] Подоходным, так называемым национальным налогом, по решению состоявшегося весной 1916 года в Киеве съезда Союза чехословацких обществ в России, облагались все виды собственности и доходов колонистов, военнопленных, солдат и офицеров чехословацких воинских частей и других членов Союза. Средства эти шли главным образом на содержание аппарата Союза, а затем отделения Чехословацкого национального Совета, а также на финансирование органов печати и вербовочной деятельности Привет всем знакомым, сознательным чехам. До свидания на своб. род.!»

Сбоку мелко было написано:

«На всякий случай посылаю несколько номеров нашей газеты. Выпишите и вы ее себе».

Пока Беранек вдумчиво и обстоятельно читал эти мало понятные для него слова, Жофка приставал ко всем с вопросом:

— Что с ним такое могло случиться?

Жофке никто не отвечал.

Гавел взял открытку у Беранека и прочитал ее второй раз.

— Ну, ясно! — воскликнул он, дочитав.

Глаза его сверкали.

— Что ясно? — с деланным безразличием спросил Вашик.

— Что, съели? Я-то знал!

— Что ты знал?

— Знал-то я что? Ха! Угадай, гадалка! Знал, знал! Я-то скумекал, куда исчез наш лейтенант, почему он не остался здесь… Ишь умник!

Все молчали. Гавел еще раз вслух прочитал письмо.

— Что такое сознательный? — спросил он Бауэра о непонятном русском слове.

Тот перевел.

— Эх, а я-то проморгал! — вскричал Гавел. — Вот черт! А мы что? Овца, кто мы?

Беранек озадаченно взглянул на Бауэра, но Бауэр спокойно ответил Гавлу:

— Разве мы не помогаем русским?

Тогда Беранек сразу успокоился, — успокоение пришло к нему, как торжествующее чувство жадности к работе.

— Видишь, Овца, — сказал ему еще Гавел, и грубый голос его дрогнул от волнения, — воображаешь, что ты со своим убеждением — один, как… овца. А ведь нас-то сколько! Самых разных, по всему миру разбросанных! Каждый сам по себе, а вот все же — думаем одно, хотим одно и делать будем одно! Делать, Овца, делать! И вот мы уже не просто овцы. У нас есть… пастух!

— А я и делаю, — гордо заявил Беранек, прямо и преданно посмотрев на своего унтер-офицера.